Всі публікації щодо:
Покальчук Юрко

Одиссей, отец Икара

„Большая птица впервые начинает свой полет со спины гигантского лебедя, вызывая восхищение всего мира, заполняя легендами о себе все летописи, и вечной славой покрывает гнездо, в котором родилась“.

Леонардо да Винчи

„Кодекс о полете птиц“


I

ЖЕНЩИНА

Где же эта радость — просто быть рядом, просто видеть глаза, просто дышать одним воздухом?

Где же это единение душ, это счастье прикосновения, этот дурманящий аромат другого тела, ставший вдруг близким, родным, ближе и роднее своего собственного, — ведь, вдыхая его, ощущаешь — нет пределов его необходимости для тебя…

Где же то мимолетное прикосновение волос к твоему лицу, их как бы электрический импульс, их запах открывают тебе новую грань в человеке…

Где же все это, почему оно рядом — и все же нет его, почему тает, исчезает, как призрак, только протянешь руку, едва лишь, весь напрягшись, готовишься войти в чувства того, кто рядом…

И нет его.

Разве можно открыть дверь в человека, если он…

Сельский учитель истории, любитель и знаток Древней Греции, хотел видеть своего сына героем Одиссеем, потому так и назвал его.

Одиссей вырос в горах, и хотя Город находился неподалеку от их горного селения, и то, что мы называем цивилизацией, привлекало издали неведомыми красками, звуками и огнями большого Города, Одиссей вырастал среди природы невинным и чистым, пока не закончил учебу и не подался в дальние миры продолжать ее.

— Сначала нужно точно определиться, кто ты, – говорил ему отец, — а потом спросить себя самого, чего же ты хочешь от жизни, и уж тогда куда-то двигаться.

Многое за нас решает судьба. Что-то препадет тебе при жизни, будешь иметь свой шанс, свое время и возможность состояться. Пропустишь это мгновение, потом его уже не вернешь, как бы не хотелось. Нужно успеть, нужно найти силы выполнить то, что тебе предназначено судьбой.

— А ты? — спрашивал Одиссей, вглядываясь в посеченное морщинами и посеребренное сединой бороды и усов лицо отца, — ты не смог, не захотел, не сумел?..

— Я, видно, утратил свой шанс на каком-то жизненном повороте, недосмотрел и поэтому делаю, что могу. Таким было мое время, так сложился мой путь. Но я всю свою жизнь учил детей нашего народа нашему языку и истории. Это стало моей задачей, моей целью, а, может, и моим истинным призванием.

Хочу, чтобы ты пошел дальше, нашел в себе силы на большее. Ты тоже — мое призвание и моя судьба.

Одиссей рос, гладил овечье руно, выпасая стадо, вдыхал запахи горных трав и буйной зелени гор, омывался в горных ручьях и источниках, изучал науку гор и был природно счастлив долгое время, пока рука его впервые не коснулась шелковых изгибов женского тела.

— Ничто истинно великое, сильное, могущественное, ничто из того, что имеет настоящую ценность в жизни, не достигается без усилий. То, что легко приходит, так же легко и уходит, исчезает, оставляя лишь легкий след за собой. Сделаешь ставку на легкость и удовлетворение желаний, не вложив ничего, утратишь намного больше, чем завоюешь, — поучал его отец.

Тогда Одиссею казалось, что он все это слышит, воспринимает, осознает, что все это вошло в него навсегда.

Потребовалось время, чтобы позабыть, и еще время, чтобы вспомнить снова.

По правде говоря, Одиссей знал, что ничего не забыл, только отставил в сторону, отложил на потом, на когда-нибудь, на неопределенное будущее, а сам, оказавшись наедине с собой, попав на студенческую скамью, прежде всего вынужден был перебороть в себе свою горянскую девственность и нелюдимость, чтобы сравняться с выросшими в городе или просто иными по характеру сверстниками.

Еще за полгода до начала институтской жизни, вспыхнули Одиссеевы страсти, открылся для него иной мир и на какое-то время затмил все, что окружало его пор сих пор, и то, что он, казалось, усвоил от отца, и что подсказывал ему не раз здравый смысл.

Звали его с детства Одиком, в иноязычном окружении это легко видоизменялось в Додика, что, с определенного времени, означало такого себе чокнутого маменькиного сынка.

Одиссей, однако, вырастал парнем сильным и не робкого десятка, поколачивал ровесников, когда его пытались дразнить. Но со временем, в компании старших подростков, когда при знакомстве он произносил „Одиссей“, растерянность и усмешка симпатичной девушки в ответ на его имя, не раз вызывали в нем чувство бессильной злобы на свою судьбу, на своих романтических родителей, не позаботившихся о том, как с таким именем будет жить их повзрослевший сын.

Но, с другой стороны, это поощряло его заниматься спортом, физическими упражнениями, порождало неодолимую потребность доказать всем свое главенство, и он не только блестяще учился в школе, но и достиг высших спортивных разрядов в альпинизме и борьбе, ощущая себя победителем и во многих других видах спорта.

Все это облегчило ему поступление в Институт воздушной авиации и дало возможность однажды появиться в Городе летчиком. Он преуспевал в летной карьере и, наконец, когда ему уже катило под сорок, стал командиром экипажа воздушного лайнера, летавшего во многие крупные города.

Со временем Одиссей привык к своему имени, как привыкло и его окружение, друзья и семья. Густые черные завитки волос, всегда аккуратно стриженные, ранняя седина на висках, равно как и на узкой ниточке усов, и на размашистых густых бровях. Одиссей и далее держался в спортивной форме, с кем редко бывает в его годы, играл в футбол и волейбол за команду аэропорта, и его сдержанная, молчаливая, но приятно товарищеская натура, готовность всегда прийти на помощь ближнему, вызывали симпатию всех, кто знал его.

Всех, кроме одного человека. Его жены.

Пенелопы из Валентины не вышло, да и не стремилась она ею быть, хотя во время женитьбы, вернее до женитьбы, казалось, собиралась стать верной подругой путешественнику, чуть ли не всегда пребывающему в разъездах.

Валентина жила в Городе, приятная, белокурая, голубоглазая. Ей было двадцать, а Одиссею тридцать, когда они познакомились.

У Одиссея, как и у большинства местных мужчин, кудрявые черные волосы причудливо сочетались со светлыми глазами, что позволяло пользоваться неизменным успехом у женской половины человечества, где бы он ни был.

Это несколько разбаловало его. Уверенность в себе, дарованная природой, зачастую благодаря красоте и прекрасному телосложению, со временем оказывается предательской и даже коварной.

Увлеченный собой человек, уверенный в собственной неотразимости, в собственных победах, поскольку окутан вниманием других, особенно лицами прекрасного пола, обязательно заплатит за это судьбе, и хорошо еще, если не наивысшую цену и не слишком поздно.

Одиссей не был азартным по отношению к женщинам, не был и коварным, но смолоду всегда исходил из собственных желаний и настроений. И хотя всегда предупреждал своих приятельниц, что долго еще не намерен связывать себя узами брака, не одна из них горько за ним вздыхала, как в студенческие годы, так и позже .

Знакомства в разных городах, бравый пилот, спортсмен-победитель, никому не было под силу с ним соперничать!

Время шло. Одиссей прилично зарабатывал, у него была небольшая квартира в Городе, жилось ему неплохо, и хотя у его ровесников дети уже в школу ходили не первый год, жениться как-то не спешил, пока не встретил Валентину.

Так и должно было случиться, ведь Одиссей влюбился едва ли не впервые в жизни, поэтому для него стало важным теперь все, что было, есть и могло произойти с Валентиной. Он торопился в Город из дальних своих рейсов, привозил отовсюду подарки и был счастлив встретиться с нею, просто ее увидеть.

Больше всего Одиссей любил необозримое воздушное пространство, открывающееся ему с детства с вершины горы, и уходящее в безграничную даль, где на бирюзовом предвечернем горизонте небо сливалось с темно-синим морем, и Одиссею с детских лет хотелось полететь туда, подняться в воздух и овладеть могуществом и соблазном свободного полета. Он завидовал птицам, легко парящим над морем и возвращающимся обратно, на гору.

Поэтому увлекся альпинизмом, поднимаясь каждый раз все выше в горы, и на каждой из вершин ощущал себя, если не властелином гор и голубого пространства, то, по крайней мере, одним из тех, кто обладает знанием о высшем смысле бытия.

Мир гор, лесистых и крутых, был для него намного более близким и понятным, чем мир людей.

В этом Одиссей долго не сознавался даже самому себе, но немало свободного времени проводил в горах с юных лет.

Поэтому позже и стал летчиком.

Воздушное пространство пьянило и вдохновляло его, успокаивало и возносило. Здесь он чувствовал себя прекрасно.

Может, в предыдущем рождении он был птицей? Существуют и такие представления о человеческой душе и ее чудесных воплощениях.

Да разве только это. Уже позднее Одиссей увлекся различной литературой по психологии, астрологии и разнообразными восточными философскими учениями — от буддизма до китайской книги перемен и прочими.

Все это пришло потом.

Увлекшись Валентиной, он часами рассказывал ей о своих альпинистских походах, о безмерности вселенной и возможности полета человеческой души и воображения во внеземные пространства.

Всегда сдержанный и, казалось бы, от природы молчаливый, Одиссей вдруг становился разговорчивым, удивляя своих друзей и знакомых.

Валентина слушала внимательно, казалось, понимала его, восторгалась каждым его рассказом об очередном приключении, но со временем ее восхищение как бы поблекло, и как-то в компании она вдруг сказала, что в общем это хорошо, в юности, увлекаться горами и пространством, но, повзрослев, человек должен жить в практическом мире человеческих будней, где нужно зарабатывать деньги, находить развлечения в кругу друзей и создавать семью.

А то все для юношей!

Одиссея больно задели ее слова, ибо до сих пор она высказывала в общем схожие с ним взгляды.

— Должна же я иметь свое мнение, — настаивала она. — Я уважаю твой собственный мир, но ты не можешь утверждать, что только ты знаешь, как и что правильно, а все остальные просто не видят правды. Да и вообще, существует ли правда, общая для всех?

Тогда, впервые у Одиссея возникла мысль, что Валентина, где-то в глубине души, не понимает его, что, в главных вопросах, они чуть ли не противоположные, и это, со временем, может иметь свои печальные последствия.

Но они были уже почти официально помолвлены. Все знали, что вскоре они поженятся. А, в прочем, касаясь ее тела, обнимая ее в своей маленькой квартирке, познавая ее все больше и глубже, Одиссей забывал обо всем, ибо в эти мгновения был по-настоящему счастлив.

Счастье, как и победа, не бывает долгим.

Одиссей успел почувствовать себя счастливым и никогда не забывал о том периоде. Он, однако, был коротким и никогда больше не повторился. Но даже когда все закончилось, Одиссей мог вспомнить те несколько месяцев и сказать себе: „Я был счастлив!“.

Началось все с первой поездки Одиссея с Валентиной, уже официальной невестой, в селение, к родителям Одиссея.

Они сели рано утром в старенький „Запорожец“, но мотор вдруг чихнул, замолк и потом упорно не хотел заводиться. С полчаса Одиссей копался в моторе, наконец, нашел-таки перебои в подаче топлива, и машина двинулась. Настроение было достаточно испорчено, и Одиссей молчал, сосредоточившись на дороге.

Добраться им предстояло где-то через два часа, и только лишь „Запорожец“ вырвался на трассу за Город, мотор затарахтел чисто и уверенно, настроение у Одиссея с каждой минутой улучшалось, и он начал рассказывать Валентине некоторые подробности из своей сельской жизни, преимущественно о родственниках и соседях.

Валентина, наоборот, была все время радостно возбуждена и успокаивала Одиссея, когда машина не заводилась, а потом вежливо молчала, зная уже: если Одиссей в таком настроении, лучше ненадолго оставить его в покое.

Теперь в автомобиле велся оживленный разговор, и когда они свернули с трассы на горную дорогу, ведущую в их селение, у Одиссея „гора с плеч упала“, и он облегченно вздохнул. Горы всегда приводили его в хорошее настроение, тут он ощущал себя на месте. Дыхание родной земли, родные корни, местный микроклимат. Может и так. Ведь, именно тут, в этом районе, проживает наибольшая часть коренного населения края.

Город является здешним лишь географически — по формальному административному делению. Конечно же, Апсна — это издавна известная страна… но это уже в прошлом, а теперь в Городе мало кто говорит на местном языке: прежде всего, незначительная часть интеллигенции — писатели, актеры местного театра, журналисты, а так же определенный слой простых людей; и еще правительство...

Но, в основном, в Городе говорят на языке старшего или среднего „брата“, в соответствии с распределением наций в стране. А тут маленькая автономия, уничтожаемый веками местный люд составлял теперь в своем крае меньшинство. Вывески на улицах писались на местном языке и на языках еще других двух наций, доминирующих сейчас на родине Одиссея.

Одиссей был единственным из местных среди летчиков в аэропорту Города. Все остальные — по происхождению — преимущественно из старшего и среднего национального „брата“. И хотя к Одиссею относились хорошо, он почти болезненно ощущал себя белой вороной среди представителей тех, других национальностей: знал их общее отношение к местному населению и к этому краю вообще. Они считали, что это их территория, а местное население — дегенерировавшая часть их собственного народа, а местный язык имеет давние связи с их языком, таким образом, отдельно его, народа Одиссея, вроде как и не существует — и дело с концом.

На самом деле местный язык не имел ничего общего с языком тех, кто тут занимал высшие посты, как и древняя местная культура и древняя история.

Все это Одиссей знал с детства от своего отца и вырос национально сознательным и всегда защищал все свое — везде, где только мог.

Но это всегда было нелегко.

В юности, еще в студенчестве, он не раз думал: почему я не родился среди какой-нибудь великой нации? С ними все понятно, им просто — у них есть язык, традиции, страна. Насколько легче жить такому человеку, повсеместно ощущающему себя выше остальных: он имеет права, он не думает, как защитить свою культуру или свой язык; просто наследует уже существующее и завоеванное. А нас так мало, и каждому из нас нужно держаться за свой язык и культуру, иначе мы погибнем.

Это были слова его отца, но Одиссей и сам давно уже так думал. Поэтому долго не женился, поэтому, находясь на учебе в Городе, боялся увлечься какой-нибудь девушкой всерьез, поскольку, должен был вступить в брак только с девушкой своей национальности, чтобы продолжить традиции, чтобы дети принадлежали своей нации, чтобы...

Да, да, все должно было быть именно так. Оба его брата женились на местных девушках, имели детей, жили своей традиционной жизнью, в своем местном гетто в окружении соседей из господствующих наций.

Братьям Одиссея жилось вроде неплохо.

А он...

— Десик, я пить хочу, — сказала Валя.

Одиссей и не заметил, как умолк, снова погрузившись в свои мысли.

— Да, да, конечно.

Он остановил машину и достал припасенную воду из сумки, стоявшей возле него.

— Я опять начала волновалась, — сказала Валя, легонько икнув от большого глотка лимонада.— Может, я им не понравлюсь?

— Придешь к нашим людям с добром — уйдешь с добром, намного большим. У нас так, я же тебе рассказывал. Главное, ты прими их душой, тогда и они примут тебя с распростертыми объятиями.

Валя родилась в Городе, но в местных кругах не вращалась и о коренном населении знала немного. Отец ее был родом из Москвы, там жили ее дедушка и бабушка по отцу, она часто ездила к ним и проводила в столице немало времени.

Отец Валентины был начальником грузоторговых перевозок в аэропорту Города: человек уважаемый, с большими возможностями. От увлечения дочери в восторге не был, но и не препятствовал ему. Тогда как его жена, имеющая особое мнение в национальном вопросе, относилась к Валиному выбору почти с открытой неприязнью: было ясно, что желала бы для дочери кого-то лучшего, например, москвича.

Одиссей вел с Валей долгие разговоры о своем происхождении, о том, что его дети должны осознавать, кто они, знать язык и уважать культуру предков, и что она, его жена, тоже должна всему научиться и все принять.

— Само собой, — соглашалась Валя. — твои идеи должны стать моими, ведь жена зеркало мужа, его половинка. Говорят, посмотри на женщину, с которой живет мужчина, и поймешь, кто он такой. Для меня так: на первом месте у мужа его духовный мир — его происхождение и традиции, его работа, увлечения и, как говорится, хобби; на втором — его друзья. Это же очевидно. Мужские компании дело неизбежное, а если у человека есть друзья, естественно мужчины, то и к женщине он относится лучше, ведь тогда он целеустремленный, все его потребности удовлетворены. Ну, а на третьем месте — жена и семья, дети. Это база, основа, дом, куда возвращается из дальней дороги, из странствий и приключений мужчина-воин, мужчина-скиталец, мужчина-рыцарь.

Такой женщины Одиссей не встречал никогда. С такими мыслями, с таким пониманием мужчины, с такой готовностью стать ему помощницей, любить и давать одновременно возможность быть свободным.

Этот разговор окончательно определил его выбор.

А, следовательно, нужно было говорить с отцом, объяснять, убеждать. Ну, чему быть — тому не миновать. Слишком Одиссею не перечили. Не порадовало, конечно, родных, что будущая жена Одиссея не из их народа, однако они надеялись на лучшее и теперь всей семьей ждали официального обручения.

Все прошло хорошо, Валя всем понравилась, говорила разумно и к месту, не претендовала на особое внимание, внимательно слушала старших, ела, как все, простую сельскую еду, хотя на столе было полным-полно всевозможных роскошных и разнообразных блюд, включая многочисленные городские сладости.

Они переночевали, с утра еще поднялись немного в горы, а вечером отправились в Город.

Как только выехали из деревни, настроение Вали угасло, как спичка на ветру. Одиссей пробовал ее разговорить, но она молчала, сославшись на усталость и головную боль.

На полпути к Городу у машины спустило колесо, и пока Одиссей менял его, Валя села под деревом. В конце сентября жара под вечер обычно спадала, но солнце еще донимало, и Валя сидела в стороне, в тени, отвернувшись от дороги, не глядя на то, что делал Одиссей.

Когда кто-то дожидается, пока ты исправишь свой недосмотр, да еще и в подозрительно невеселом настроении, все валится из рук, как назло, все выходит дольше и хуже.

Прошло больше получаса, пока Одиссей управился с колесом. Валя молча уселась в машину. Одиссей пробовал было пошутить, как-то поднять настроение, поскольку ему было не понятно, почему у нее вдруг испортилось это чертово настроение, ведь они вроде как удачно провели свое первое посещение его родителей и родственников, и Валя начала присоединяться к их местному клану.

— Нужно было у родителей машину попросить, не было бы никаких хлопот, а то с твоим вездеходом хоть бы домой добраться, и то если повезет!

У Валиных родителей была „Волга“. Ею преимущественно пользовался старший Валин брат, следовательно, просить у них машину было бы глупо, тем более что Одиссей любил свой „Запорожец“, проехал на нем немало, и, в общем, машина его не подводила, только разве что сейчас, как на зло...

И его это задело.

— Пользуюсь тем, что имею. Со временем куплю что-то другое, а сейчас меня и это устраивает! К чему ты, собственно, цепляешься, ты же сама сказала, что тебе безразлично, что и как, лишь бы со мной. А теперь начинается что-то новенькое…

— Ты лучше руки вымой, как следует, прежде чем за руль браться. А то еще и есть станешь такими руками по своей традиции...

— Ого! — сказал Одиссей. — Это уж слишком. Давай лучше помолчим, чтобы не было хуже!

Они молчали весь путь до Города. Одиссей довез Валю до дома, где жили ее родители, и она, не промолвив ни слова, вышла и направилась домой, а Одиссей, вернувшись на свою квартиру, не спал почти всю ночь. Сознание туманилось, мысли путались, расплывались невыразительными масляными пятнами неотвязные сомнения.

Он с ужасом ощутил, словно вдруг заглянув в неожиданно разверзшуюся перед ним пропасть, что с Валей у него мало общего, что это все не то.

Но ураган чувств, мысли о теле, жажда иного человека, познав которого, вбираешь его в себя, как наркотик, как пьянящее дыхание иного мира, как дурман, приносящий ощущения счастья, а там, будь что будет — это непреодолимая сила. По крайней мере у людей определенного типа, особенно сдержанных, тех, которые в определенных условиях укрощали в себе возможность и право на пылающую, откровенную страсть, на любовь до забвения. Когда тяжело и неуверенно открываются эти могучие засовы, из-под них вырываются жажда и страсть такой силы, что сметают на своем пути все доводы, все причины и следствия, все, что становится на их пути. До самой победы любви.

Или до ее поражения.

Обиженный, измученный, в какой-то миг уже готовый разорвать их взаимоотношения, к утру Одиссей осознал, что уже не может без Вали. Совершенно обессиленный, он лишь дожидался приличного времени, чтобы бежать к ее дому, чтобы увидеть ее, посмотреть ей в глаза, разобраться во всем, объясниться.

Кто-то позвонил в двери. В полвосьмого утра.

Одиссей раздраженно открыл двери. Это была Валя. Примирение после ссоры — это счастье, это взлет после падения, это новая волна чувств и абсолютная уверенность, что больше никогда не повторится ничего подобного, что это лишь мелкое недоразумение, выяснив которое, не стоит больше возвращаться к этой теме.

Прикосновение кожи, вкус губ, запахи, капельки пота, неимоверное наслаждение соединения с тем естеством, которое кажется тебе сейчас частицей тебя самого, счастье восприятия тела и чувств того, кого любишь, без кого вдруг не можешь, не хочешь жить, за кого, кажется, и умереть готов…

Но так много не нужно. Сразу и столько. И так внезапно, так быстро. Безумство крови, водоворот страстей, взрыв случайных химических реакций, гормональный дисбаланс, эмоциональный кризис — вот и все. Отсюда эти бури. А на самом деле тобой овладевает биологическая сущность самца, вызванная определенным избытком тестотерона.

Если б этого тестотерона было бы не в избытке, а, наоборот, в недостатке, то подобное происходит по отношению к человеку своего пола. Все — только химия, все можно рассчитать по последним данным науки, и так называемая любовь, не пропущенная через сито здравого смысла и интеллекта, редко когда дает позитивные результаты.

Глянешь спустя годы на себя со стороны, на собственные действия, настроения и поступки, на причины и следствия, — и сам себе покажешься на диво непоследовательным, безумно нелогичным, слепым, упрямым и ограниченным. Отсюда — масса ошибок, просчетов, отсюда — переживания, раннее старение, алкоголизм, смерть. Преждевременно.

Или же сумеешь взять себя в руки, переживешь — и все сам увидишь. Тогда пробудишься для иной жизни. И будешь жить.

Валентина оставила Одиссея через пять лет после их женитьбы, забрала дочку и уехала с тренером по теннису в Москву, куда к тому времени перебрались и ее родители.

Жизни и так не было: ссора за ссорой. Валя долго не выдержала в однокомнатной квартире Одиссея и вернулась обратно к родителям, где хватало места и для нее, и для малышки.

Ее раздражало все: и постоянные связи Одиссея с разными национально активистскими организациями, и его альпинистские вылазки в горы, и частые дальние рейсы.

Скандалы сменялись примирениями, безумными ночами страстей. Тогда Валя клялась, что это в последний раз, что у нее отвратительный характер, что это пройдет, потому что она наконец-то поняла все-все и, кроме Одиссея, у нее никогда никого не было и не будет, и только он, только он, он один...

А потом снова следовали скандалы и недовольство всем. Одиссей мало зарабатывал, не старался делать карьеру, слишком много времени отдавал друзьям во всяких там Домбаях и Эльбрусах, и вообще не понимал жену, заумный, самоуверенный, дикий абориген…

Еще во время одного из походов Одиссея в Домбай с альпинистской группой, Валя встретилась с его самым близким тогда приятелем Кесоу, актером местного театра.

— О чем он думает? Что он кто-то? Он уже никто, когда-то — да, а сейчас — живот выпирает, лицо увядшее, под глазами мешки; да и в постели уже не асс, лишь та слава и осталось со времен, когда в женихах ходил. А он и дальше строит из себя супермена. Он неудачник, понимаешь, а корчит из себя героя, и что теперь. На каком рубеже был десять лет назад, там и остался. Только то и знает — полезть в горы или на старом „Запорожце“ в селение рвануть, выпить с компанией и потолковать о политике со своими аборигенами — вот и все. У него где-то кто-то есть, я знаю, летает по разным городам, точно кто-то есть, иначе как объяснить, что неделями ничего не хочет... Надоел он мне, понимаешь, надоел, жизнь моя пропадает, я тут с ним погибаю …

Кесоу, прячась в густую рыжую бороду, пытался объяснить Вале Одиссея, защитить его. Но то, что он услышал от жены своего друга, так шокировало его, что он вконец потерял желание ей возражать.

Одиссей вернулся счастливым и жаждущим семейной жизни, он действительно очень соскучился за Валей и дочкой, и считал, что худшее время миновало, и они наконец-то найдут общий язык и заживут, как следует.

Кесоу рассказал ему о Валиных настроениях, и Одиссей понял: это конец.

Потом они с Валей все же помирились, прошло еще около года, Валя снова обещала все понимать и быть с ним всегда. А потом встретила высокого, веселого тренера по теннису, приехавшего в Город на соревнования, и когда Одиссей в очередной раз добрался из рейса домой, застал только письмо, вернее короткую записку.

„Извини. Больше не могу. Я тебя уважаю и люблю как человека. С дочкой будешь видеться в любое время, как только сможешь или захочешь. Я больше в Город не вернусь. Прощай. Валя“.

Еще тогда, возвращаясь из первой поездки в селение родителей, когда Валя, внезапно раздраженная и напряженная, замолчала, а потом больно уколола его замечанием о традиции местного населения есть руками, он осознал в глубине души, что слишком поторопится с женитьбой, что она либо еще не готова, либо не готова вообще к жизни с ним, для него.

Но любовные страсти, безумство тел, счастье прикосновений к другому телу позволили забыть это, забыть, что, если не принимают твои принципы и основы, то рано или поздно дойдет до разлома, ведь глубокая трещина в фундаменте когда-нибудь должна разрушить дом.

Таких долгожителей, как местные аборигены, нет нигде в Европе. В здешних горах считают, что есть руками естественно, и биоэнергетика еды воспринимается организмом значительно лучше, нежели применяя к ней металлические приборы.

Конечно, старейшины кланов объясняют это другими словами и совсем иначе, но именно так разъяснял Одиссей Вале сущность традиций своего народа.

Водил ее к сельскому святилищу. Коренное население Апсны преимущественно христиане, но остатки языческой веры в народных обычаях бытуют и культивируются до сих пор.

Святилище есть в каждом селении. Что-то в нем символическое, важное для многих поколений, люди все время приходят именно сюда со своими вопросами, проблемами, клятвами.

Одиссей пришел с Валей — лишь показать, где находится святилище. Так хотелось ему, чтобы ощутила она святость этого места, услышала, как земля тут совсем иначе говорит с людьми, как деревья и кусты вокруг зеленым шатром охраняют и вдохновляют того, кто приходит сюда — к правде, к сущности, к высшей истине...

Он хотел, чтобы Валя ощутила, почувствовала все это, но она только увидела, земля не отозвалась к ней, и Одиссей решил — когда-нибудь потом, позже, она все поймет, придет сюда вместе с ним, и земля запоет ей свою неслышную песню, а она воспримет ее, и она, Валя, станет тогда нашей и родит сына, и он будет счастливым и сильным на своей земле.

— Красивый камень, — сказал отец, — но без оправы. Дай тебе Бог, сын мой, найти силы на ее огранку. Сможешь — все будет прекрасно. Не сможешь — берегись сил зла.

Отцу было уже под восемьдесят. Говорил он мало, в селении его очень уважали за образованность, ведь он был учителем. Мать, моложе отца лет на пятнадцать, тоже была немногословна, когда отец был в доме. Однако и она промолвила: „Я готова, сынок, кого хочешь принять в дом, лишь бы она тебя любила, и ты был бы счастлив. Чужая она, к сожалению. Но если она сможет стать нашей, ты знаешь, мы отплатим ей стократно нашей любовью“.

Одиссей знал — это была правда. Но Валя не знала этого, не восприняла, и уехала со своим спортсменом в Москву. А Одиссей запил, начал курить, едва появлялся на работе, а иначе и из дома не выходил.

В конце концов тот же Кесоу пошел к начальнику аэропорта и договорился первоначально, а затем и уговорил Одиссея, на несколько месяцев поехать в селение к родителям.

С детства привыкший к сельской жизни, к зеленым своим горам, к саду и огороду, к овцам, козам, коровам и коням, Одиссей, однако, приехал сейчас словно в чужую страну, хорошо знакомую, понятную, но постороннюю. Так встречают свою прежнюю любовь из давних призабытых времен: эмоциональный всплеск всколыхнет душу лишь на самом ее дне — не больше. Встреча может оказаться приятной, но без возвышенных чувств и прощанье — без сожаления.

Приглушенные чувствами к другому человеку, прежние эмоции кажутся даже странными, хотя уважение к ним, по крайней мере, сохраняют, и тогда легкая печаль по прошлому, себе и удивление, что же в этом человеке так тебя влекло, проходят быстро, ведь самое главное сейчас — сегодняшний, близкий тебе человек, свежее, нынешнее чувство.

Или свежая боль.

Из воспоминаний о Вале и ее родне у Одиссея со временем осталось лишь, что главным занятием всей Валиной семьи было консервирование. Заготовка в банках фруктов, ягод, овощей, грибов — всего того, что может пригодиться зимой, занимало центральное место в жизни этой семьи.

Главенствовала тут мать Вали, грузная, уверенная в себе женщина, всегда старательно обвешенная всяческими золотыми украшениями, которые, казалось, она не снимала даже на сон грядущий. Она была большой энтузиасткой консервирования.

Еще бы, в Москве жили родители ее мужа, а еще ее собственные родители и сестры, которые жили в другой национальной столице. Вот и развозилась всем им эта консервация в подарок.

В памяти Одиссея остался властный и победительный голос тещи, когда он однажды зашел к ним: „Сегодня мы закрыли двадцать банок клубники!“ А может, это были смородина или вишня. А может, и огурцы или помидоры.

Но прозвучало это как в документальных фильмах времен войны голосом диктора Левитана: „Сегодня наши войска, несмотря на тяжелые бои с противником, отошли на заранее подготовленные позиции.“

Летом у них часто гостили родители Валиного отца, пенсионеры: он бывший полковник, она — бухгалтер, которые тоже принимали активное участие в этих баночных баталиях.

Валин отец тоже включался в борьбу за количество банок, и сама Валя охотно и старательно консервировала вместе с мамой и бабушкой огурцы, помидоры и смородину, а зимой с гордостью угощала гостей: „Попробуйте, пожалуйста, вишневое варенье, сами делали, это из нашего сада...“.

На одном из семейных праздников Одиссей вдруг осознал: все эти люди вокруг ему чужие; Валя и их маленькая дочка — единственное, что удерживает его тут; но ведь Валя так легко уживается с этими людьми, значит, только доченька, только маленькая Танечка... Что он тут делает, среди них, захваченных общей и важной темой консервирования продуктов на зиму?..

Только еда. Работать и жить ради еды.

С детства Одиссей работал на родительском огороде, крестьянский труд, от и до, был ему знаком и легок, но жить ради еды — что-то тут было действительно не так.

Теперь же, в отчем доме, Одиссей неожиданно почувствовал, что все ему тут одновременно и близкое, и чужое. Он чувствовал себя чужим среди своих, на душе было холодно и пусто, его ничто не интересовало, он не хотел ничем заниматься, и не мог.

Он сильно похудел, ел мало, много курил, хотя выпивать дома стал меньше, он просто ходил в горы и бродил там дни напролет.

Места, однако, себе никак не находил.

И не то, чтобы тужил по Вале, чтоб душила его ревность — вот, мол, спит где-то там в объятиях другого. Это, правда, тоже всплывало, но как-то мимоходом, на втором плане. Главное — он вдруг стал совсем пустым. Все кончилось: и переживания, и проблемы, существовавшие в его, но все же в семейной, жизни; исчезло одновременно и ощущение реальности ее существования.

Сейчас существовала лишь сама оболочка Одиссея: выхолощенный изнутри, он ощутил, что вместе с исчезновением семейных проблем, так долго терзавших его, исчез, в определенной степени, и сам смысл его существования, его бытия.

Какое огромное несчастье влюбиться в человека, не отвечающего тебе взаимностью, мучиться от любви, но беда намного большая — утратить любовь в себе самом, перестать любить. Когда-то он, наткнувшись на это высказывание в какой-то книге, лишь подивился мудрости этих слов, но тогда постиг лишь внешнюю их суть. Сейчас-то он отлично понимал, о чем шла речь.

О внутренней пустоте.

Человеку необходимо любить кого-нибудь или хотя бы что-нибудь, пока ты любишь, ты живешь, даже будучи несчастливым.

Одиссей не хотел больше любить никого. Казался себе уже старым, считал, что способность увлечься кем бы то ни было миновала и, возможно, спустя несколько лет, он найдет простую девушку, женится, заведет сразу же побольше детей и будет жить, как живут его братья, как живут его приятели и соседи — их традиционной жизнью. И тогда все будет в порядке.

Но это будет после, потом когда-нибудь, а сейчас, в свои тридцать пять, Одиссею хотелось лишь спокойствия, забытья, он ждал, когда же это спокойствие наконец настанет. Подымался в горы, брал с собой свое альпинистское снаряжение и лазил по горам, преодолевал крутые подъемы, взбирался на уходящие стремительно вверх скалы, чтобы на вершине, задыхающемуся и мокрому, присесть возле какого-нибудь маленького голубого цветика и разглядывать его часами, вбирая в себя его дикую, нетронутую красоту, точнее то, что от нее сейчас осталось.

С такими мыслями он спускался с гор, возвращался в селение, и однажды решил пойти поработать в поле с отцом и братом. Работал упорно, пот лил с него в три ручья, а вечером отец сказал ему: „Больше не ходи с нами в поле, иди в горы, ты не еще не готов, тебе еще надо побыть наедине с собой“.

Одиссей глянул на отца, словно впервые его увидел, и вдруг осознал: наконец он дома, среди своих, беда уже где-то позади.

Он увидел отца, когда-то высокого и крепкого, а теперь сгорбленного, хотя еще достаточно сильного, с крупным горбатым носом, короткой седой бородой и суровыми серыми глазами, в которых светились ум и добродушие, а еще глубже, за ними — любовь. Любовь отца к сыну и глубокое мужское сочувствие.

Одиссей поднялся, поклонился ему и сказал: „Спасибо, отец!“ На большее его сейчас не хватало. Просто больше нечего было сказать. Отец понимал его, он вернулся, он с ними. Наконец-то все встало на свои места. Он вернулся домой из далекого странствия, из чужого мира.

Одиссей вышел из дому и пошел вперед, не глядя, прямо в ночь, тропинкой, уходящей вверх. Слезы текли по щекам, но их не видел никто, никогда никто не видал, чтобы Одиссей плакал. Да он и не плакал сейчас — это были слезы пробуждения и облегчения, слезы раскрывающие сердце и возвращающие Одиссея к своим, а значит слезы, вещающие возможный приход когда-нибудь и радости.

Потом он вернулся в Город. Нарочно попозже, чтобы не встретить знакомых. Шел глухой ночью к своему пустому жилищу неспешно и тяжко и, вдруг, остановился. Заглянул в витрину ночи, в преддверии рассвета, и искал себя, пытался отыскать того, бывшего, но не находил, упорно вглядывался в темное стекло витрины, ища себя, знакомого, прежнего и не находил.

Тот, стоящий там, был кем-то другим, еще не ведомым ему, старшим, более жестким, с иными чертами лица или же с совсем иным его выражением, и даже в осанке, во всем его образе чувствовалась, сквозь темное стекло, усталость, отстраненность, а может и, просто, безразличное ко окружающему миру замыкание на себе, в себе, для себя, на себя...

Это был кто-то другой.

И Одиссей пошел прочь с тем, другим, а тот, прежний, остался за темным стеклом витрины, в отголоске его шагов, в отблеске его тени, так же растаявшей в свете уличного фонаря, и сменившейся иной, чужой, неизвестной, но уже принятой, даже ожидаемой, его новой тенью, новая жизнь, жизнь одиночки.

Гранитная глыба ненужного вечера, одинокое парение в поисках недавнего чего-то, взгляд вовнутрь, оборачивающийся обоюдоострым лезвием, даже не боль — просто скулеж, как у собаки, которой наступили на хвост, хочется взвизгнуть, но неудобно — соседи услышат, и продолжаешь вдыхать ядовитую гарь прогорклого одиночества, смешанную с запахом кофе и табачного дыма.

В поисках утраченного, тут остановка — ведь поиск утраченного, а было ли оно на самом деле или нет — и вот здесь я спотыкаюсь на первом слове и срываюсь в пропасть, потому что не было, потому что и не будет, потому что я, ты, он, она…снова спотыкаюсь на слове „оно“, — нет такого слова, такого местоимения, такого существования. Точка, бред, неистовство, неудача, прямое попадание в меня. Ошибка или точность прицела?..

Зачем раскрылся, болван, зачем душу распахнул, чего просишь?

Теперь пианиссимо.

Никто, никогда, никому. Было. Кто-то когда-то ждал кого-то над пропастью во ржи.

Было и это, только глубже. Где же тот, кто бережет меня над пропастью, где же огонь, светивший во тьме, тот, единственный, у синей горы, где твой цыганенок, красавица, — чужое, но болью вглубь. На дне боль, одна лишь боль. Невозможность, у каждого своя дорога, отчего в мире не найдется одна человеческая особь с точным попаданием именно в меня. Почему — и миллионы, миллионы в тысячах страдальческих своих лет, в не сложившихся буднях вторят мне — почему!

Почему — спрашиваю и я у себя.


II

ИКАР

Где-то в вышине светит над нами это слово, медленно и редко спускаясь на землю, согревая своим теплом, освещая своим светом, прекрасное и страшное, способное возродить к жизни и испепелить пламенем страсти, за ним отправлялись в дальний путь странствующие рыцари, умирали, не найдя его, дон-кихоты, лишали себя жизни, утратив его, ромео и джульетты, в отчаянной попытке достичь его и в осознании собственной неспособности, зарождались сомнения гамлетов, а оно все равно светит нам иногда северным сиянием, иногда южным палящим солнцем, и продолжает светить всем и каждому, тем, кто верит, и тем, кто не верит, циникам, эгоистам, романтикам и идеалистам, оно — на дне человека, в его истоках, в его сущности, в глубинах его глубин и оно высоко над человеком, в потусторонних, космических высотах, оно где-то там, и оно же рядом, лишь руку протяни, вот оно смотрит на тебя, улыбаясь, в сиянии глаз, вот оно, но пока земля не содрогнется от звуков, его составляющих, пока не грянет гром, пронизывающий нас насквозь от осознания найденного — мы все ищем и ищем: кто-то теряет, кто-то находит, но ищем все — вот оно, и находим его неожиданно, даже и думать забыв о нем, давно уж не надеясь, отказавшись, боясь довериться новым поискам, хотя где-то глубоко внутри маленький огонек тлеет всегда, ожидая, как второго пришествия, как отпущения грехов, как манны небесной, как смысла жизни — кто знает воистину, в чем он? — как воздуха, без которого не сделать и вдоха, как взрыва, как молнии, несущей выздоровление, воскрешение, начало, как ощущение собственной причастности к этому миру, к ценности, выходящей за рамки личности и наполняющей другую, как праздника, который всегда с нами, как дыхание Бога, вдохнувшего душу в Aдама…

Я тоже жду этого слова, чтобы родиться заново, наполненным тобой.

Одиссей только что проснулся, когда в его комнату постучал и зашел отец.

— Кажется, нужна твоя помощь. Там сосед пришел. Вставай, выйдешь — он все расскажет.

Одиссей быстренько оделся.

Дом этого многодетного соседа находился неподалеку. Агрба был их самым близким соседом, приятелем, почти родственником. Невысокий, полноватый, с приятными правильными чертами лица, чем-то похожий на располневшего, поседевшего ворона. Сейчас он не знал, куда руки девать, и все время потирал их, перебирал пальцами — лишь позже Одиссей сообразил, что руки у него дрожат и он пытается как-то не выказать это, но владеть собой не в силах.

Вчера дети пошли в горы. Разожгли где-то там костер, жарили шашлыки, следуя примеру старших ребят. Было их пятеро. Самый младший, тринадцатилетний сын соседа — Игорь, не вернулся.

Обидевшись на подначки и насмешки остальных, Игорь сказал, что вернется домой сам, и ушел. Его звали, но он даже не оглянулся, ну, остальные поразвлекшись еще несколько часов, вернулись домой. И лишь поздно ночью выяснилось, что Игорь домой не пришел.

Поиски следующего дня, в которых участвовал уже и Одиссей, ничего не дали. Ребята ходили сосем недалеко, горы тут были хорошо всем известны. Единственное, что могло случиться — Игорь мог упасть в пропасть. Крутой обрыв одной из гор уходил на нескольких десятков метров вниз. Ездили и туда. На дне пропасти, однако, тоже никого не нашли. Стемнело. Нужно было возвращаться.

— Идите все, — сказал Одиссей, — я тут останусь на ночь.

Его уговаривали спуститься в селение и завтра с утра продолжать поиски, но он заупрямился, сам не зная — почему.

На широкой поляне, с одной стороны которой бала пропасть, а с другой тропинка, ведущая дальше в горы, он разложил спальный мешок и развел небольшой костер, просто лишь бы светил.

В сотый раз мысленно просматривал дорогу, которой прошли подростки, и все больше склонялся к мысли — кроме этого горного разлома, парень никуда не мог упасть, ничего другого с ним просто не могло произойти.

Итак, утром он должен попробовать спуститься в пропасть. Страховой веревки хватит метров на двадцать. Следовательно, чтобы добраться вниз, ему несколько раз придется менять опору. И как же без страховки он вылезет потом наверх?

Правда, была у него на веревке якорная „кошка“, и даже еще запасная. Ладно, утром попробую. Он улегся поверх спальника, не укрываясь, хотя знал, что под утро замерзнет, тогда и укроется, а сейчас было довольно тепло, и сон пришел к нему мгновенно. Ему что-то снилось, чего он утром не смог вспомнить, но вдруг кто-то позвал его и он проснулся, чувствуя, что замерз, натянул на себя вторую половину спальника, ощутил приятное тепло, знал, что поспит еще с часок или около того, пока восходящее солнце не засветит прямо в глаза, и тогда он попробует…

Странный звук в глубокой тишине гор, где слышны лишь цикады да крик ночной птицы, не дал ему заснуть. Одиссей прислушался и уже не вылез, а вылетел из спальника.

Это было что-то похожее на стон и долетало из пропасти.

— Игорь! — закричал Одиссей, и эхо послышалось в горах. — Игорь, держись, я иду к тебе! Держись, слышишь! Только отзывайся, где ты, я тебя вытащу, отзывайся!

Это был даже не голос, не слова, а лишь тихонький стон, еле слышимый даже среди ночной тишины.

Одиссей подготовился к спуску как раз с восходом солнца. Он спускался вниз по почти отвесной скале, используя весь свой альпинистский опыт, и наконец заметил кустики, росшие на скале, которая в этом месте слегка выпячивалась, и несколько тощеньких деревец, выросших на этой выпуклости, и среди этих деревец — человеческий силуэт.

Когда Одиссей добрался туда, то увидел: паренек фактически висит на дереве; во время падения веткой ему прошило рубашку и это удержало его. Он находился здесь уже вторые сутки, едва шевелил губами, только тихо стонал, а увидев Одиссея, вздохнул и совсем потерял сознание.

Проблем было много. Отцепить мальчика от дерева, удержать его на себе и потом подниматься с ним. Ого! Хорошо еще, что парень повис на этих деревцах не так уж далеко. Страховой веревки должно было бы хватить.

Игорь был маленький и худенький, и Одиссей, опираясь на дерево и страховую веревку, снял его. Понемногу отпоил водой, парень пришел в себя, но совсем обессилел. Мало того — левая рука была не то сломана, не то вывихнута — во всяком случае, он не мог ею пошевелить.

Выход был один-единственный. Одиссей привязал его к спине, с его же помощью, и велел зажмурить глаза и молчать, что бы там ни было, пока Одиссей не позволит ему раскрыть глаза и говорить, — и полез наверх.

Он не знал, как долго они взбирались, но когда наконец достиг спасительной поляны, то сначала просто лег на землю вместе с парнем, привязанным к его спине, и неизвестно сколько времени лежал в изнеможении.

— Ты живой? — спросил он Игоря. — Раскрой глаза и смотри. Скажи что-нибудь.

— Я живой, — сказал Игорь. — Я все видел. Ты мой бог. Я люблю тебя...

— Не неси чепухи, — ответил Одиссей. — Теперь можешь расслабиться. Поскольку идти, понятно, ты не сможешь, будем двигаться вниз — как есть.

Он все оставил на поляне, и начал спускаться. Игорь оставался привязанным к его спине.

Спустя два часа Одиссей пришел в селение, прямо к дому Агрбы, и когда набежавшие родственники отвязали Игоря, ступил шаг вперед, стараясь расправить сведенные плечи, но голова у него закружилась и он потерял сознание.

В больнице они лежали в на соседних койках. Одиссей вернулся домой на следующий день, а Игорь — спустя два дня.

Одиссей собрался было прочь тогда же, через несколько часов после того, как их привезли в больницу. Его обмыли, перемазали всего йодом, а кое-где и перевязали. Больше всего поранил он правую руку — глубокий порез чуть ниже локтя, удивительно, что он даже не почувствовал его тогда, хотя кровь из него струилась довольно сильно.

Подобный порез был также и на правой руке Игоря. Можно было лишь догадаться, что каким-то острым камнем порезало руку и Одиссею, и Игорю, лежащему у него на плечах.

Левую руку Игоря положили в гипс — перелома не было, только сильный вывих, а правая была перевязана, как и у Одиссея, ниже локтя.

После медицинской помощи, перевязок и уколов, оба заснули. Одиссей проснулся первым, с удивлением обнаружил себя в больничной палате, с трудом восстанавливая в памяти все случившееся с сегодняшнего утра, а уже наступали мягкие вечерние сумерки, и глянул на соседнюю койку.

Собственно, только сейчас он впервые разглядел Игоря. Соседские дети росли, как грибы после дождя, пока маленькие никто и не отличал их друг от друга, и в упор не видел, кроме родственников, пока, однажды, как это часто случается, не наткнешься взглядом на какого-то парня или девушку и удивишься: это кто еще такие; и, потом, с удивлением, узнаешь детские черты какого-нибудь соседского сынка, который теперь не очень-то будет меняться потому, что между юностью и взрослостью расстояние значительно меньше, нежели между детством и юностью.

Игорь был средним из пяти детей семьи Агрба. Две старшие девочки и двое младших мальчишек были, по возрасту, значительно старше Игоря или значительно младше. Девчатам было семнадцать и восемнадцать, а паренькам — десять и восемь лет. Поэтому контакта с братьями и сестрами у Игоря не было, вот и тянулся он к своим сельским однолеткам, чтобы утвердиться, почувствовать себя значимым и самостоятельным. Отсюда — и походы в горы, и те злосчастные шашлыки.

Одиссея Игорь видел или, точнее, заметил, когда тот в последний раз приехал в селение. Встретившись на тропинке, ведущей к центру, паренек вежливо поздоровался, может, даже подчеркнуто вежливо, и Одиссей, ответив, увидел тоненького худощавого подростка с огромными черными глазами и достаточно красивыми чертами лица. Однако переход от детства к юности уже наложил какую-то невыразительность, нечеткость в линиях и, одновременно, как бы тень настороженности, ожидания, взрослой внимательности ко всему и огромного чувства неуверенности, недоверия к себе, и страха выказать это недоверие и это чувство неуверенности. А отсюда, как и у всех подростков, — нарочитая бравада, вызов, бессмысленный упрямый бунт против чего бы то ни было, что задевало его достоинство, его не сформировавшееся, но стремительно возрастающее „я“.

Поэтому, обидевшись, он и пошел прочь от товарищей. И упал в пропасть.

Одиссей взглянул на соседнюю койку и увидел обессиленное усталостью и физическими муками лицо подростка, на котором пережитое и выстраданное выписало выразительными чертами больше знания и понимания.

За одни сутки Игорь стал значительно старше, более того — еще и старше своих лет. Ведь он оказался на грани небытия, уже не надеялся на спасение. А о чем он еще думал, выбираясь из пропасти на спине Одиссея?

Он был красив сейчас, этот Игорь, и Одиссей мысленно усмехнулся — пусть живет на счастье себе и на радость родителям!

Дай ему, Бог, того, чего мне не дал!

Он вспомнил о себе и скривился от внутренней боли, на время забытое возвращалось снова, но странно — уже как-то менее болезненно, тупее что ли... Это уже можно было вытерпеть, с этим можно было жить, а точнее — выживать. Ведь он тоже был на грани небытия — сколько раз мог сорваться вместе с мальчиком в пропасть! И знал, что может сорваться. И знал, что не сорвется!

Почему, собственно, он не побежал в селение за подмогой, все было бы значительно проще! Может, хотел погибнуть сам? Или превозмочь небытие?

Этого Одиссей не знал и не стал доискиваться истины. Это сейчас не важно. Он выжил сам и спас Игоря. И этого было достаточно. Он закрыл глаза и решил подремать еще.

Намерение немедленно уйти из больницы вдруг пропало, и ему показалось, что теперь он выйдет отсюда каким-то иным, что, проведя ночь тут, станет другим человеком, прошлое , эта его боль, уже, действительно, не будет столь мучительна.

— Одиссей! Ты спишь? — послышался слабый голос. Одиссей открыл глаза.

— Нет! — улыбнулся он. — А ты живой?

— Живой. Благодаря тебе. Так что теперь ты владеешь моей жизнью.

— А ты философ, как я посмотрю! Скажи мне лучше: как ты туда свалился?

— Ну, они начали надо мною посмеиваться... я ведь худой... как цыпленок... или как скелет, меня в музей надо... а один и говорит: — стань в профиль — о, я не вижу тебя… С меня этого стало достаточно, ведь я был с ними вместе, а тут все на меня накинулись… я встал и сказал, что иду домой. И пошел. Ну, и пошел.

Вообще-то я дорогу знаю, только там, чуть выше над поляной, куда мы с тобой вылезали, есть тропка вокруг горы, а я пошел напрямик и просто поскользнулся там, ну и поехал в кусты, а из кустов сорвался в пропасть… я думал, сейчас умру... но тут чувствую — вишу на дереве, хотел закричать, но жара была, в горле пересохло, только сипел. А потом глянул вниз — и от страха, наверное, потерял сознание. А ночью стало холодно, все у меня затекло, и боль исчезала уже, и тут я понял, что действительно скоро умру, если кто-то меня не спасет, и понял, что единственное, что я могу делать — это кричать. И я собрал силы и всю слюну, которую смог, чтоб хоть чуточку смочить горло, и начал кричать. Собственно, ночью я только попробовал, понимая, что надо кричать после рассвета. Но было тяжко, и я…

— Ну, ладно, ладно... Не говори столько. Спи лучше...

— А как ты меня нашел?

— Услышал и нашел. Спи!

— Я хочу есть!

— О, это уже хорошо! Это прекрасно! Я, кстати, тоже хочу. Сейчас пойду, найду кого-нибудь и узнаю насчет харчей.

Однако не успел Одиссей подняться, как пришла медсестра, потом врач, потом родственники Игоря и его, сидевшие весь день у больницы в ожидании, пока они проснутся.

— Я горжусь тобой, — сказал отец, когда Одиссей вернулся в селение на следующий день. — Ты — гордость нашего рода. Такие, как ты, спасают нашу Отчизну, вы — наше будущее, залог того, что наш народ выживет и победит.

Прошло несколько дней. По уговору между обеими семьями, как только Игорь, который быстро шел на поправку, вернулся домой, все отправились к Святилищу.

Ритуальная жертва, слова хранителя Святилища и, наконец, обращение отца Игоря к Одиссею.

— Одиссей! Наши горные боги захотели, чтобы ты стал вторым отцом Игорю. Если бы не ты, его бы уже в живых не было. Рискуя жизнью, ты вынес его из потустороннего мира в этот, наш, назад. Так вот, перед лицом нашего Святилища, перед нашими богами, перед небом и землею я, отец Игоря, заявляю: ты — его второй отец, и Игорь всю свою жизнь должен быть обязан тебе своей жизнью, как и мне. Может, когда-то он, вырастая и мужая, и тебе отплатит тем же. Судьба и наши боги смешали ваш пот и кровь воедино, вынесли ваши тела к жизни, и теперь наши семьи кровно связаны. От нашего рода вашему всегда будет помощь, поддержка, участие.

— Я признаю Одиссея своим вторым отцом, своим крестным и надеюсь, что когда-то, при случае, спасу ему жизнь, даже ценой своей собственной, — поклялся Игорь, побледнев и хриплым, дрожащим от волнения голосом.

— Бог до сих пор не дал мне сына, — сказал Одиссей. — Жизнь не сложилась так, как хотелось. Так вот, если наши горы, наши древние боги послали мне Игоря в крестники, я попробую и в дальнейшем помочь ему жить так, чтобы когда-нибудь им гордились и его род, и весь наш край.

Одиссей никогда не любил патетики и высоких слов. Но таков был закон предков, закон маленького народа, закон рода — здесь следовало говорить именно так, такими словами, и так думать.

Он глянул на Игоря, и в тот же миг Игорь посмотрел на него. Они стояли впереди всех, перед хранителем Святилища, и вдруг Одиссей действительно ощутил, что этот мальчик отныне его родной, его близкий, что он действительно его сын, почти настоящий его сын, и его охватила радость, и он ощутил неожиданное облегчение. Что-то, как бы упало с его плеч, словно начинался новый день, вставало солнце, обещая погожее утро. Он посмотрел в глаза пареньку, обнял его и, по обычаю, они расцеловались трижды крест на крест. И это было как клятва.

Потом состоялся большой семейный праздник, на котором велись живые беседы, провозглашались долгие тосты во славу Одиссея, за их вечную дружбу с Игорем, за дружбу семейств и родов и во славу Апсны. А потом пошли обыкновенные будни.

Засыпая в доме отца, Одиссей думал о том, как много случилось за эту обыкновенную неделю, как все изменилось вокруг, и в нем самом, и в его жизни, еще недавно утратившей было для него всякий смысл.

Он вспоминал и удивлялся: как он мог спуститься вниз и выбраться обратно по такой крутой, почти отвесной скале, где так тяжело давался каждый метр подъема с мальчиком на плечах; как хватаясь за какой-нибудь камень или выступ, чтобы подняться чуточку выше, рядом над ним хваталась рука мальчика — остатками сил Игорь старался помочь ему; как капал на него, на его руки и шею, стекая по всему телу, пот Игоря, и в конце концов оба были мокры от пота — неизвестно, от чьего больше; и как чужой пот, всегда раздражающий и отталкивающий, сейчас смешиваясь с его собственным, утрачивал чуждость и становился признаком жизни того, кто с ним, кто на нем, на его спине, чья жизнь зависит от него, и потому становился приятным, точнее, близким, почти своим.

Родители привыкают к запахам своего ребенка. Он тоже менял пеленки маленькой Танюшке, купал ее, вытирал после горшка, и то были радостные хлопоты, она была частицей его естества, его доченька, а теперь этот мальчик входил в жизнь Одиссея такой же частицей. Это, и правда, был Божий дар, возможно, это и должно было спасти его от прошлого, принести забвение, хоть оставалась дочь, его вечная тоска и далекая боль, но вот горные боги послали ему спасение в родном краю, здесь, в своем селении, рядом с собственным домом, здесь, где его корни, где правда, где начало.

Здесь у него был теперь сын.

Более всего Одиссей страдал, как понял потом немного успокоившись, от утраты того, что долгое время принадлежало ему и вдруг стало чужим, отрезанным, отобранным, а не от самого ухода человека, с которым осмелился связать свою жизнь. Перевешивало чувство того, что его не оценили, что кто-то вдруг оказался лучшим, более интересным, более важным, чем он.

Долгие годы, находясь в позиции победителя, фаворита и любимца окружающих, он привык жить без соперников. Спортсмен, видный из себя, с ореолом воздушного асса и альпиниста, он воспринимал как дань любовь женщин, которым он мог подарить частичку себя или нет, в зависимости от желания, настроения или страсти.

В своем окружении Одиссей был уважаемым и известным как патриот, для которого национальная честь и достоинство были превыше всего.

Им восторгались, знакомясь с ним, женщины и мужчины, он был образцом и предметом зависти младших, его охотно приглашали в семьи и дружеские компании. Дети его друзей всегда смотрели на Одиссея с изумлением и были счастливы, если он обращал на них хоть немного внимания.

Так было издавна, так было почти всегда, и он привык, что его суровые принципы, его воля и определенность в делах и поступках были главными, признанными не только им сами, но и большинством окружающих.

Но, как оказалось, не для Вали, его жены.

Странно, — думал Одиссей, — пока я не любил никого, жилось мне легче и проще, а лишь позволил себе полюбить — упал на дно пропасти.

Выбираясь из пропасти, он вытянул с собой Игоря.

Со временем Игорь стал для Одиссея новой частью его жизни, в какой-то мере заполнив собой ту страшную пустоту, с которой столкнулся Одиссей, когда от него ушла Валя.

Игорь выздоровел, опять пошел в школу. Он заканчивал восьмой класс. Одиссей вернулся в Город на работу, но с этих пор все свое свободные дни проводил в своем селении. „Запорожец“ больше не подводил его. Смешно, но больше никогда, как и прежде. Одиссей учил Игоря приемам борьбы, подсовывал ему книги для чтения, ходил с ним в горы, просто учил его жить.

Ему было интересно, а главное — эта радость мальчика, счастливый блеск в его темных глазах, открытая улыбка каждый раз, когда Одиссей появлялся, и искренняя горесть, когда он отъезжал, даже лишь на несколько дней.

Не все в Игоре отвечало тому, что хотел бы видеть Одиссей в своем сыне.

Мягкие, как бы безвольные, полноватые губы выдавали в мальчике чувственность, берущую верх над разумом, над волей. Его неуклюжая фигура предвещала его несостоятельность в большом спорте.

Одиссею хотелось бы видеть в Игоре бойца, атлета, а тот рос скорее натурой поэтической, интеллигентом, будущим ученым. Это была тонкая, чувствительная, нервная личность, легко переходящая от радостей к печалям и наоборот, иногда он капризничал по пустякам, но в острых критических ситуациях мальчик вдруг собирался и становился стойким, четким, волевым и сильным.

Потом снова менялся и возвращался к своей привычной изменчивости в настроениях, плавучести.

Но из него била жизненная энергия, он был любимцем в семье, им тешились братья и сестры, гордились родители, так как он прекрасно учился безо всяких нагоняев и в итоге закончил школу с золотой медалью.

Игорь во всем следовал Одиссею.

Одиссей использовал все свои знакомства и связи, хотя Игорь действительно хорошо учился, и поехал с ним в Киев.

Они прожили там вместе месяц, и Игорь поступил в Киевский институт гражданской авиации, на тот же факультет, где когда-то учился Одиссей.

Шли годы. Одиссей, как пилот пассажирских лайнеров, теперь летал все время в Киев, выбрав именно этот маршрут, как постоянный, ночевал преимущественно у Игоря в общежитии. Они виделись так часто, что не ощущалось, что живут в разных городах.

Игорь рассказывал Одиссею о своих первых увлечениях, о первом познании мира женщин, о своих товарищах и подругах.

Как-то, еще до поступления, они говорили о будущем, о дальнейших их жизненных путях, и Одиссей сказал:

— Когда ты вырастешь и возмужаешь, и будешь жить совсем отдельно от меня, своей собственной жизнью...

— Подожди, — перебил его Игорь, — а почему это я должен жить отдельно от тебя? Мы всегда будем рядом, неважно, что я когда-нибудь женюсь и буду иметь семью! Куда мы денемся друг от друга? И зачем?

Одиссей навсегда запомнил этот разговор, эти слова, ощутив вдруг уверенность: Игорь — частица моего народа, это наша земля, мы действительно можем жить всю жизнь рядом, утверждая наше в нашем краю самим своим бытием здесь, тем, что мы лучше других, способнее. Это — главное. Чтобы доказать всему миру состоятельность своего народа, надо быть лучше других, не болтать об этом, а просто быть.

Так он и сказал тогда Игорю и был счастлив.

Однако годы шли, и Одиссей, которому уже стукнуло сорок, не раз задумывался, что следует и ему позаботиться и своем собственном будущем.

С Игорем он как бы стал младше, все его минувшие годы куда-то отошли, не раз казалось, что у него все еще впереди, можно когда-то со временем начать и двигаться дальше, что у него впереди еще много времени.

— Мне нужно подумать о женитьбе, — сказал он как-то Игорю, — чтобы иметь еще детей, родить сына…

— А как же я? — растерянно спросил тот.

Такого Одиссей не ждал. Тут уже и он сам растерялся.

— Ты? Ты не бойся, Игорек! Ты будь, и ты всегда останешься со мной, я никогда тебе не изменю, не отброшу, никогда! Я обещаю тебе! Только и ты будь таким же! Самое тяжелое испытание мужской дружбы — женщина. Наступит время, и ты сам поймешь, о чем я говорю!

Игорь был уверен, что ничто не может изменить их отношения — это что-то иное:

— Мужчины в наших горах живут едва ли не дольше всех на всей планете, так что ты еще совсем молодой, Одиссей, если считать относительно наших стариков в горах. У тебя еще все будет, и мы будем идти рядом.

Хорошо ему так говорить в семнадцать лет! Кажется, жизнь вся перед тобой и ты ее покоришь, ведь сил у тебя — хоть отбавляй, ты властелин мира — если не сейчас, то вскоре, и все сможешь, все, если имеешь опору и поддержку.

— Это главное, — повторял Одиссей, — опора, поддержка, вера. В наши корни, в нашу землю, в наш народ, в наши обычаи и в нас самих. Прежде всего — в того, кто рядом. Когда есть у тебя такая опора — ты непобедим!

Игорь менялся живя в Киеве, мужал, вырос высоким, худощавым, однако таким же веселым и жизнерадостным, как в детстве.

С девушками у него было по-разному. Однако когда он достиг ощущения своей физической силы и состояния крутить головы многим, что-то в нем начало меняться.

Переходный возраст, взросление, первые страсти, пройдет, утвердится и возмужает, — утешал себя Одиссей.

Он вспоминал себя.

Ничто не может удержать юношу дома, когда тот потусторонний природный голос зовет его в ночь. Как в народной сказке про то, как разошлись Месяц и Солнце.

Парень исчезал из дома каждую ночь, только лишь услышав чей-то голос.

Сперва юношу пыталась удержать сестра, потом мать, обе хотели направить его мысли на создание собственной семьи.

Но как только они пытались удержать его, юноша оборачивался сперва змеей, потом лягушкой, потом огнем.

Кусался, выскальзывал, жег — и убегал прочь.

Таким был и я, пока сам не очнулся, — думал Одиссей.

Теперь такой Игорь.

Я не могу его останавливать, не могу ничего ему запрещать. Разве что могу что-нибудь беспристрастно советовать.

Потому что и он, как и я когда-то, будет превращаться в змею, лягушку, огонь… Лишь бы убежать в ночь.

Но когда же он опомнится? И опомнится ли? Ведь далеко не все способны понять, где истина, опомниться и стать самим собой, надо ждать. А ждать тяжело.

Игорь нравился многим, и популярность эта вырабатывала в нем как бы право на какое-то бессмысленное превосходство над остальными, самоуверенность, даже гордыню. Они не раз спорили, даже ссорились по этому поводу, но всегда приходили к согласию и Игорь намеривался сделать выводы. Однако стоило лишь Одиссею уехать, как Игоря снова охватывала та же заносчивость. Одиссей знал, что за этим кроется нервозная неуверенность в себе. Невзирая на показную гордыню, Игорь очень переживал что худой, что прическа у него не такая, что кто-то одевается лучше, что его воспринимают прежде всего как представителя южной нации, неважно, какой именно. В общем это было и хорошо, но и плохо — далеко не всегда быть южанином в Киеве приятно, поскольку базарные мандаринщики выработали у киевлян, да и не только, достаточно негативное отношение к южанам.

Понятно, это были преимущественно кавказцы в кепках-аэродромах со странным ощущением собственного превосходства и силы, благодаря большим деньгам, заработанным на продаже мандаринов, цветов или чего-то еще.

Это было печально, но что было — то было.

— Мы должны всегда подчеркивать, что мы — другие, что наш народ особый и мы — не те кавказцы, — пояснял Одиссей Игорю.

Однако между ними нарастали проблемы. Игорь начинал бунтовать против руководства Одиссея, его указаний и советов, а иногда и против всего, что бы тот не говорил. Это, правда, проходило, но время от времени вспышки такого бунта повторялись.

Больше всего Одиссей боялся, чтобы Игорь не женился на киевлянке и не остался в Киеве.

Ведь не раз он уже взрывался:

— Какой в конце концов смысл для отдельного человека в этом патриотизме? Почему я должен строить свою жизнь по каким-то указаниям, когда я сам должен иметь обыкновенное человеческое право выбирать. Я сам хочу, понимаешь, сам хочу решать, как мне жить!

Наконец Игорь влюбился.

Это был наихудший вариант. У его приятельницы была собственная квартира. Какими-то махинациями родителей в ее двадцать два года это удалось, и Игорь, студент последнего курса, теперь часто ночевал у нее, проводил с ней все свободное время.

Когда приезжал Одиссей, Игорь находил время и для него. Но совсем по-другому, чем когда-то. Все было б не так уж плохо, если бы эта девушка не пользовалась некоторой дурной славой. Да и с виду, при всей ее изящности и женской привлекательности, стоило лишь взглянуть на нее зрелому человеку, кое-что относительно нее сразу становилось понятным. Но Игорь ничего не видел и не желал видеть, а это и было плохо.

Игорь не поехал на практику в Город, а остался в Киеве, чтобы не расставаться со своей подругой, потом пришло время дипломной работы, Игорь днями сидел в библиотеке, поскольку в институте учился хорошо и не хотел ударить в грязь лицом, и уже, перед самой защитой диплома, собственными глазами убедился, что его любимая ему изменяет.

На этом он взаимоотношения оборвал, но шок от произошедшего привел его в еще более нервозное состояние, и хоть он признал правоту Одиссея, но ненадолго, бросившись искать утешения у других женщин, и все это выглядело довольно грустно.

Можно сказать, что поражение Игоря не приблизило его к Одиссею, а, наоборот, как то отдалило их, поскольку Игорь не мог смириться с правотой Одиссея. Он хотел доказать, что сам может, что сам решит...

Когда-то, еще в свои студенческие годы, так же на последнем курсе, Одиссей познакомился с очень привлекательной студенткой университета. Звали ее Елена, училась она на украинской филологии, писала стихи и была, как казалось Одиссею, на голову выше всех его знакомых девушек.

Они встречались около полугода, но никакой близости у них не было. Елена была родом с Волыни, отец ее преподавал в Луцком пединституте и когда приехал в Киев, Елена познакомила его с Одиссеем, и отец пригласил его посетить Луцк.

Как-то они выбирались в Луцк на субботу-воскресенье, и Одиссей оказался на окраине города, где у ее родителей был красивый дом с садом, гараж с автомашиной, а в доме большая библиотека.

Детей у них больше не было.

Выбрав минуту, отец Лены попросил Одиссея на несколько слов. Они вышли в сад.

— Видишь, — сказал он. — Все это мы приобрели собственным трудом. Это для дочки. Мы — украинцы, я всю жизнь отдал преподаванию родного языка, который в Украине, сам знаешь, в подневольном состоянии, как и весь наш народ. Леночке ты очень нравишься. Мне тоже. Если говорить серьезно, то прошу — женись на ней, я буду рад все для вас сделать, все отдать. Но здесь, на Украине. Выучишь язык, станешь нашим, вас ждет прекрасное будущее. Подумай!

— Спасибо, — сказал Одиссей, — я ценю ваши слова, и Елена — прекрасная девушка. Может, лучшей я и не встречу. Но я принадлежу своему народу. Наш народ немногочисленный, каждый человек на счету, мы должны выжить, я не могу предать родителей и свой край, никак не могу! Конечно, идти туда, где лучше, удобно. Но как же те, мои, кто останется дома, как я посмотрю им в глаза!

Было грустно. Но с Леной после этого они расстались. Одиссей не раз мысленно возвращался к тому разговору и думал: а, может, его жизнь была бы куда более счастливой, если бы он тогда согласился?.. В конце концов, она бы выучила их язык, могли ездить туда-сюда, может, как-нибудь и сладилось!..

Но это было все в далеком прошлом, почти двадцать лет назад, а теперь у него был Игорь, впрочем, уже и не совсем его. Взрослый, самостоятельный, двадцатидвухлетний, вскоре двадцать три… что станет с ним, как у него все сложится, что выберет он в жизни? Теперь, когда не принимает советов Одиссея, когда хочет сам, все хочет решать сам.

Зарплата у Одиссея была относительно небольшая. Один из его товарищей завербовался на несколько лет на Север, приехал оттуда в отпуск, рассказывал интересные истории о Таймыре и о приличных заработках на Севере, и обещал разузнать о сезонных работах для пилотов в Норильске, где работал уже два года.

Одиссей с Игорем поехали на Таймыр. У Игоря, только что окончившего институт, было несколько свободных месяцев до начала работы в Городе, а Одиссей взял отпуск.

В Норильск они летели через Москву. Два дня провели с дочкой Одиссея. Таня уже ходила в школу, во второй класс. Одиссей установил за эти годы довольно приятельские отношения с Валей, наезжал в Москву, забирал иногда дочку к себе в горы на лето. Во всяком случае, несмотря на горькое прошлое, все сложилось не худшим образом.

Как-то в разговоре с Валей по телефону он ударился в воспоминания. Теперь ему не было больно и он мог спокойно расспросить, что, как и почему. У Вали не наилучшим образом складывалось с ее новым мужем, но все как-то было. Она родила сына, которому сейчас было три года. Но Одиссею вдруг призналась, что тогда просто обстоятельства сложились против них, она была слишком молода и многого не понимала, но он, Одиссей, был и остается единственным человеком в ее жизни, которого она любила по-настоящему, и сейчас любит, несмотря на то, что дороги их давно разошлись.

Одиссей, растерявшийся было от таких слов, никак на них не среагировал, хотя его раненное самолюбие утешилось, но, в давно зажившей ране, что-то отозвалось, и ему стало жаль, что Валя сказала это лишь теперь, поскольку именно это ему хотелось знать и услышать в течение многих прошлых лет.

Норильск в конце мая встретил их еще снегом и холодом, и в то же время невероятным ощущением: как в сказке; образом призрачного, фантастического города, где не существует ночь и солнце ходит по кругу, светит сутки напролет; и поскольку по времени сейчас ночь, все спят, город абсолютно пуст, лишь где не где какие-нибудь заблудшие скитаются, а выглядит все как днем. И в небе призрачная радужная цветовая гамма от этого солнца, которое кажется не настоящим, потому что и потом, днем, ничего не меняется, только люди кругом и работа, а солнце все то же, и с непривычки этот сдвиг ночи и дня вызывает возбуждение, взлет и удивление, и неожиданное ощущение, что ты ничего не знаешь о мире, в котором живешь.

Они поселились в общежитии, в комнате на двоих, работали на вертолетах, летали над тундрой, и все было призрачным, удивительным, необыкновенным и захватывающим.

И в мыслях не было, что Север может оказаться таким прекрасным, таким необычным, таким чарующим.

Летом большинство семей отъезжало на „материк“, как называли цивилизованный мир здесь, в Норильске, и мужчины развлекались после работы, пока их жены с детьми пребывали у родителей или на курортах.

Компания местных летчиков была веселой, приятной и в определенном смысле рыцарской. Одиссею тут нравилось, Игорю тоже, и пару недель они были захвачены новым и жили душа в душу.

Товарищи повезли их в новый ресторан в Кайеркане, сателлите Норильска, точнее — пригороде, если можно назвать поселок в десяти километрах от центра города пригородом, тогда как сам центр города состоял лишь из нескольких улиц, а вокруг заводы, шахты, все что гнало на город ужасный дым, от которого при ветреной погоде можно было одуреть в любой части города.

Рестораны в Норильске вообще были отличные, не возможно было и подумать, что на шестьдесят шестой параллели организована такая жизнь. В центре самым популярным слыл ресторан „Горняк“, где собиралась норильская элита — и промышленная, и мафиозная.

Но новым рестораном в Кайеркане заведовала какая-то приятельница летчиков, говорили, что ресторан отличный, директриса своя в доску и все должно быть чики-чики, то есть высший класс.

Директрису звали Лида Карашевская, ей было уже за сорок, возраст свой она не скрывала, но держалась, как для такого возраста, прекрасно. Невысокая, широколицая, правда, с несколько припухлым лицом, быстро краснеющем от небольшого количества алкоголя, с опрятными белыми волосами, сдержанная, острая на язык, приветливая, но внутренне колкая.

Так определил ее Одиссей при первом знакомстве.

Веселая и жизнерадостная, она очень любила компанию, любила летчиков, была разведена, с двумя детьми жила в прекрасной квартире в центре, сама водила авто, разве что после доброй выпивки садила шофера. Лида приняла их по-приятельски и после гулянки в ресторане вдруг пригласила всех к себе.

Их компания из пяти человек засиделась у нее до трех ночи, она проявляла внимание ко всем, но больше всего к Игорю, которому это явно льстило.

Все прилично подвыпили, и когда добирались домой, Игорь все говорил о Лиде, восторгаясь ее деловыми качествами и четкой линией поведения.

Линия была более чем четкая.

Лида пригласила Игоря в гости одного, и он не вернулся ночевать в общежитие, уже на следующий день, и в дальнейшем жил преимущественно у Лиды, в ее четырехкомнатной квартире с телевизором, телефоном и всеми удобствами, не говоря уж о еде, выпивке и всем прочем.

Одиссей тоже завел себе здесь приятельницу, как всегда и везде. Его жизнь не была пустой, без женской ласки и внимания в эти годы, только между ним и женщинами, с которыми он встречался и спал, всегда стояла внутренняя стена — все это было временным, только сейчас и, может быть, завтра, но не потом. Он никогда не был азартным к женщинам, ничего не обещал, более того, предупреждал, что решил никогда не жениться. Уже было, попробовал и хватит. Однако чувство собственной греховности из-за этого оставалось где-то далеко на дне его сознания, и потому он старался быть внимательным и добрым к женщинам, с которыми был близок. Это действительно были его приятельницы. И не больше. Он сознательно держал себя в себе, выработанные при жизни принципы согласовывал с теперешней своей жизнью, и не поддавался времени и окружению.

Таким Одиссею хотелось видеть и Игоря.

Но он забывал их разницу в возрасте, забывал, что именно все пережитое им, в особенности его неудачный брак, позволили ему увидеть мир по другому, глубже. Двадцать лет назад Одиссей тоже был другим. Да, он знал это, и не знал. Сейчас Игорь двигался в другом направлении, и Одиссею было горько за него. И за себя.

Игорь теперь редко когда ночевал в общежитии и набросился как-то на Одиссея, пожаловавшегося на одиночество: они мол приехали вместе, а теперь он Игоря практически не видит.

— У тебя свои бабы, а у меня — свои! Чего ты хочешь? Чтобы я всю жизнь держался твоей руки? Правильно Лида говорит — зачем ты обо всем докладываешь Одиссею, на все спрашиваешь разрешения? Ты сам по себе, ты — взрослый мужчина и решай свои дела сам. Она права, я должен сам все решать, и я делаю все что хочу, и буду делать как хочу, а не как ты мне диктуешь!

Одиссею больно было это слышать, как давно приносило боль все, что делал Игорь, куда его несло, но не мог сейчас объяснить ему — Игорь не слышал его, не хотел слышать, а может, не хотел и видеть.

— Лида вообще спрашивает — почему ты должен там и ночевать? Забирай свои вещи из общежития, переезжай ко мне — и все тут! Одиссей сам по себе, ты — сам по себе, можете видеться, но почему же ты обязан там ночевать? Действительно, почему?

— Перебирайся к ней, если хочешь. Твое дело, — голос Одиссея звучал сухо, ему хотелось, чтобы Игорь сейчас просто убрался с глаз долой. С него, кажется, было достаточно.

Игорь все же окончательно не перебрался тогда к Лиде, они помирились с Одиссеем, ходили вместе время от времени в ресторан или засиживались в общежитии, но Одиссей понимал — эта отдача условная, это лишь дань прошлому, а, на самом деле, Игорю лучше там, в ресторане у Лиды или у нее дома, в комфортных условиях.

— Глупости, что с милыми и в шалаше рай. Я предпочитаю жить во дворце, а не в шалаше. Я хочу нормально жить, полнокровно, как мне нравится.

Одиссей понял, что Игоря он утратил и, возможно, надолго. Почему и как — не так уж и важно. Он мог корить себя за чрезмерное руководство, за попытку во всем помочь, за такую дружескую преданность, больше которой, наверное, и не бывает и которая, дойдя до предела, обесценивается, становится будничной, утрачивает свою ценность. И тогда тот, кто объелся сладким, не хочет больше его, а хочет чего-нибудь другого.

На эти размышления пошли у Одиссея годы.

Поскольку Игорь, вернувшись в Город, взял открепление в аэропорту, куда имел предписание на работу, и отправился обратно в Норильск, к Лиде. С тех пор они виделись редко .

Как жил у Лиды Игорь в свои двадцать три при ее годах, в ее квартире, на ее в основном содержании, при ее машине, а еще и двух детях, Одиссею трудно было представить.

Мужское достоинство, мнения других, окружение и, наконец, свой собственный жизненный путь почему-то не значили теперь для Игоря ничего, по сравнению с женским чарами этой женщины, в безграничность которых провалился Игорь, как в новую, теперь дурманно счастливую для себя пропасть. Все было приятным, готовым и решенным. Лида, добившись чтоб Игорь оторвался от Одиссея, отошел от его как бы руководства, сама завладела им. Фактически Лида руководила всем, оно и понятно — ее возраст, ее норильские связи, деньги, которые она имела и умела делать в своем ресторане.

Одиссей еще раз прилетал в Норильск на сезонные работы. С Игорем они виделись, но достаточно редко, Игорь всегда был занят, поглядывал на часы, спешил к Лиде, и Одиссей, не удержавшись, как-то спросил:

— Где же твоя свобода? Где же твое право все решать самому? Что же изменилось? Ты же полностью в ее власти. Хотел быть свободным от меня, а попал в зависимость к женщине.

Игорь взвился как вихрь.

— С тобой это была зависимость подростка, я этого не выбирал, так уж случилось. А тут — я сам выбрал эту зависимость, я сам хочу этого, понятно?

Одиссею было понятно.

Больше он в Норильск не летал.

Игорь приезжал в Апсны, но появлялся в Городе всегда сам, без Лиды. Они останавливались на отдых у моря в городке неподалеку, Лида оставалась там, а Игорь отправлялся на неделю к родителям, всегда виделся с Одиссем, привозил ему северные подарки, но в их отношениях уже появилась прохлада, за которой проглядывал отказ от прошлого.

Что-то выяснять или укорять в чем-то взрослого мужчину было бы бесполезно, и Одиссей давно уже ничего не говорил Игорю. Но они оба знали, что их взаимоотношениям изменил Игорь, и это было печально, ибо это знание стояло между ними и ситуация была неразрешима.

Со временем Одиссей женился. София была актрисой местного театра, говорила на его языке и родила ему двух дочек. Одиссей радовался, но не раз с горечью думал — не дал мне Бог сына.

Дал когда-то, но потом отобрал.

Он очень любил своих девочек, они были его — Апша и Амина, и в какой-то миг Одиссей наконец понял, что он вообще-то счастливый человек. Хотя и много было пережито, и жизнь не баловала его, но сейчас, наконец, глядя на своих девочек, он тихо радовался.

Ему уже перевалило за пятьдесят.

Время шло быстро, годы за годами. Он не бросил альпинизм, одно время увлекался и дельтапланами. Жена нарадоваться не могла его успехам и путешествиям, всегда ждала его и не укоряла никогда и ничем.

Он любил ее спокойно и тихо, седел и оглядывался на свой возраст, думая о будущей пенсии.

Игорь продолжал жить с Лидой в Норильске. Приезжал он теперь сосредоточенный, но не очень веселый, ему было уже тридцать, а Лиде соответственно пятьдесят два, и, конечно, ни о каких общих детях не могло быть и речи, и Одиссей видел, что Игорь вошел в штопор, из которого выбраться не в силах.

Но помочь ему сейчас никак не мог. Игорь жил сам, стал совсем другим, это был иной человек.

Когда-то Одиссей подумал, что тот настоящий Игорь умер, после того, как его поглотили Лидыны чары. А этот, говорящий ее словами и думающий ее мыслями, — кто-то иной. Мысли были банальными, образы слишком убогими, и все сводилось к заработкам и развлечениям, выпивке, еде, одежде и снова к заработкам.

Игорь уже занимал руководящую должность у норильских вертолетчиков. Зарабатывал неплохо, ни в чем себе не отказывал. Но в глазах его затаилась глубинная тоска, они уже не искрились, как прежде, улыбка не светилась искренностью и открытостью. Что-то в нем сгорело.

Одиссей давал себе отчет в том, что когда-нибудь, непременно, это все кончится, должно как-то кончиться.

Так шли годы.

Тем временем дома происходили напряженные поиски путей к утверждению собственной автономии, значительно более широкой, чем прежде. В соседней республике пылала гражданская война, и Одиссей находился в центре событий, которые сосредоточились в Городе.

И тогда началась война.

Вихрь в круговороте, бешенный бег по кругу, движение к бесконечности, а где же его начало? Две темных пропасти, два огромных ничто с обеих концов движения солнечного луча — от жизни к смерти. От темного ничто — к сумрачному ничего.

Но на том праначале, та первая пропасть — могучее лоно, выйдя из которого, человек жаждет всю свою жизнь, едва проснется его мужская сила, снова достичь праначала, вернуться в глубины прошлого, забыться в сладких объятиях того, кто... нет, той, кто...

Кто она, когда, принимая твое биологическое неистовство, сливается с тобой в одно существо на те мгновенья, когда единство возносится над раздельностью, а потом, еще не остыв, торопится спросить — любишь ли ты меня? А по сути — хочешь ли ты меня, нужна ли я тебе всегда, твоя ли я, я, я, я, я, я...Самая ужасная буква в алфавите любого языка именно та, которая обозначает „я“.

Потому что на самом деле — принадлежишь ли ты мне, владею ли я тобой, подчинился ли ты мне, стал ли ты моей собственность, моим рабом, усмиренным героем, которым должна владеть только я, я, я...

А когда стихает неистовство страсти и ревности, и вдруг нет причин для нагнетания чувств, удовлетворены все потребности, и замолкает грусть, и исчезает тоска о чем-то недосягаемом и не достигнутом — ведь оно же, рядом, лишь руку протянуть и дотронешься до своей мечты — тут и начинается иная песня.

Песня Беатриче, нет — скорее Дульсинеи, ведь именно с ней самодовольный, опирающийся на самца в себе, мужчина становиться дон-кихотом, и в тот же миг содрогается твердь и начинается обратное движение, чары действуют иначе, танец назад, теорема от противного, от усталости, от надоевшего — какая уж тут мечта!

А была ли это она? Да никогда — такое внезапное прозрение — у него, собственно говоря, и осанка уже не та, и седина на висках, и зарабатывает он не слишком, и вообще все уже не то... Ну, ну…А кто-то моложе, сильнее, стройнее, а кто-то удачливее, да и просто красивее, а кто-то еще что-нибудь, а кто-то иной еще что-то иное...

Неизбежность ошибки не тождественна бесплодности действия. Вечный слепец счастлив хлебу насущному, не важно — из чьих рук.

Устремленному в полет необходимо направление, а не цель, простор, а не замкнутая сфера.

Двигаясь по вечному кругу, возвращаемся к женскому началу, порождающему и уничтожающему.

Не случайно же Смерть — тоже женщина.


III

ВОЙНА

И вот снова, в который раз вглядываюсь я в зеленые глаза беды, обрушивающейся на меня водопадом отрицания, гигантской скалой с четким ограничением „нет“, и я, сбитый с ног и раздавленный, погибаю, исчезаю, теряюсь в огромной массе человеческих судеб, я — песчинка в океане времени, в вихре жизни, атом, которому захотелось воплотить в себе и победить сущность человеческой энергии, чувств, души, единения.

Стою на коленях перед своим идолом, перед богом любви, оборван и нищ, слеп и глух, бос и гол, исполосованный всем, что вновь свалилось только что на меня.

Лишь изнутри слышу его, потому что именно так всегда слышал его, снова и снова, проклявшего меня с детства, возносящего в небеса и низвергающего в ад, одаривавшего жгучим счастьем и втаптывающим в самое дно, в никуда, в ничто, в ниоткуда…

Он светил мне ярким солнцем и маленькой звездочкой среди сумрачной ночи бытия, указывая путь надежды, спасения от неутоленной жажды жить любя и быть любимым.

А ныне настало то время, когда сжигают после празднеств ненужного теперь игрушечного дракона на веселом огне, когда праздничный шум еще слышен, но праздник уже на исходе, вспыхивает на краю неба маленькая утренняя звезда, кажущаяся вдруг такой теплой и мягкой, знаменуя новое начало после трудного завершения прошлого, из которого вырастает будущее, проступающее уже светом — единственной надеждой во тьме.

И я начинаю снова верить в нее, отчаянно, как фанатик, который утрачивал было веру, почти разуверился, начинаю верить безрассудно, бездумно, безумно, снова, как подросток, впервые ощутивший любовь. Просто верить.

И все приостанавливает свой бег, и замирает бешеный вой ветра, утихает шторм страстей толпы, и отвратительная, гадкая прошлая жизнь оказывается действительно уже прошлым. Потому что у начала всегда чистые, светлые глаза, и будущее затуманено запретами, ограничениями, и препятствиями, ведь незнание — это опасность, а знание — беда, и, может, опять, подымаясь в свой новый полет, даже если суждено мне снова разбиться, переживу все же миг счастья вместе с великой надеждой, мгновением, в котором нет прошлого и будущего — а лишь одно слово, одно чувство — любовь.

И вот прихожу я снова в свой храм, зная все наперед, все осознавая до конца, и снова приношу жертву своему жестокому, безразличному, но единственно жизнетворящему богу, и снова верю в него. Потому что он — это жизнь, надежда, прекрасное привидение нескончаемого конца... Любовь как солнце, под которым мы непременно отцветаем с приходом осени — кто-то раньше, а кто-то позже.

У осенних цветов своя прелесть — они единственные, последние. Но однажды и их ударит морозный взрыв.

И oни гибнут веря в солнце.

На Город из метрополии пошла танковая колонна, неподалеку на побережье высадился военный десант с техникой и гвардейцами, здание парламента, где собралось правительство на экстренное заседание, бомбардировали вражеские военные вертолеты, обстреливая с самолетов и Город.

Малочисленная местная гвардия, милиция и все коренное население мужского пола бросились останавливать наступление танков. Не хватало оружия, в отчаянии хватались за все, что могло служить оружием, включая палки и железные прутья.

Одиссей находился на мосту перед Городом с теми, кто пытался противостоять танкам. Удалось захватить один вражеский танк. Это был первый триумф местного населения, недолгий, но символический.

Однако Город не устоял перед натиском, имеющих преимущество, сил противника и вскоре был захвачен. Противник занял с противоположной стороны прибрежное селение и направился на объединение с теми, кто уже вступил в Город.

Наиболее заселенный местным людом район взять, однако, врагу не удалось, хотя наступление шло с двух сторон. Через несколько дней появилось и оружие, которое доставали всевозможными путями, в том числе, и из расположенного в этом районе российского полка, а кроме того — через горы, от других горных народов, присылавших в район боевых действий еще и отряды своих добровольцев.

По приказу правительства вся интеллигенция была отозвана из военных подразделений, которой и так было не много, от которой ждали иного — не идти с пехотинцами на передовую, а обдумывать и решать более важные вопросы.

В боях под Городом погибли младший брат Одиссея и один из братьев Игоря. Через полтора месяца местным войскам, объединенным с добровольцами других народностей, удалось освободить ранее захваченное приграничное селение, нападавших отбросили за пределы границы. Таким образом, половина Края была окупирована противником, от границы вражеской страны до самого Города. С другой стороны, до границы с большой страной, Край Одиссея оставался свободным, хотя воевать приходилось против, превышающего по численности и силе, противника.

Вопрос техники и боеприпасов становился все более острым.

В Край Одиссея приехали добровольцы из диаспоры, более того — диаспора собрала деньги и купила небольшой военный самолет, на котором и начал летать единственный местный военный летчик.

Но силы соотечественников Одиссея были незначительны, а метрополия имела мощную военную авиацию, базирующуюся теперь на аэродроме Города, и ежедневно совершала налеты с бомбардировкой, уничтожая с воздуха военные силы и укрепления местного населения.

Одиссей изобрел здесь свою войну.

Изобретение было несложное, но очень рискованное и достаточно эффективное. Его товарищи, в том числе и актеры местного театра, воевали на простеньких катерах на подводных крыльях, установив там минометы и зенитки „Град“, и обстреливали самолеты и береговые укрепления. Выявить их с помощью современных технических средств было трудно, так как те были рассчитаны на пеленгацию мощных моторов и крупных объектов.

Одиссей принялся за дельтаплан.

Сначала, это показалось его товарищам невыполнимой и малореальной идеей. Но, он все тщательно продумал и осуществил пробный полет с высокой отвесной скалы над морем, направляясь сначала как можно выше. Затем, с моря, выключив небольшой моторчик, повернул, тихонько планируя в сторону Города, к расположению сил противника, и сбросил вручную несколько бомб, затем развернулся и опять к морю, и лишь отлетев на значительное расстояние от берега, включил маленький моторчик и возвратился на свою базу.

Так родилась местная авиация, идею которой долго не могли раскусить военные из метрополии, ибо ночью на них сыпались бомбы, а откуда и как — непонятно, ведь засечь Одиссея не могли никакими радарами.

Выполнив несколько таких полетов, Одиссей научил и своего товарища, умеющего летать на дельтаплане, и тот тоже летал с таким же успехом.

Возникла явная потребность еще приобрести дельтапланы. Собрали деньги, и Одиссей поехал в Москву, где уже работало их представительство, и были найдены пути приобретения дельтапланов.

Он встретился в Москве с дочкой, ей уже исполнилось пятнадцать, она знала о войне, волновалась за отца. Но у нее, москвички, была своя, иная жизнь, ее больше занимало то, что происходило в столице, в России, и Одиссей только лишь разъяснил ей, как мог, ситуацию в своем Крае, чтобы и она кому-нибудь рассказывала правду — и не более того.

Она быстро взрослела, это была иная, почти посторонняя личность, Одиссей знал и понимал это, и сердце у него слегка сжималось от горечи, но в горном селении у родителей находилась сейчас его жена с двумя маленькими дочками, и это было его жизнью, а Москва — нет. Теперь это была другая страна, другие люди и их дела в целом были чужды ему.

Прошло несколько дней. Все, как всегда, оказывалось не так просто. Готовили бумаги, получали разрешение министерства на вывоз дельтапланов — одним словом, проявлялась типичная советская бюрократия. Со всеми надо было договариваться, иногда делать подарки, а то и просто давать взятки. Сейчас было не до настроений и эмоций, нужно было предельно ускорить дело, каждый день был на счету.

Одиссей сидел в представительстве Апсны в Москве, ожидая важный телефонный звонок, вдруг кто-то позвонил в двери.

Сейчас здесь была горячая пора, позиция народа Края в Москве была жизненно важной в развитии войны, и двери тут не закрывались, телефон не замолкал — совсем как в штабе армии на передовой.

Одиссей, уставший и сосредоточенный, пошел открывать дверь, поскольку секретарь представительства разговаривал по телефону.

Он распахнул дверь.

Перед ним стоял Игорь. Заросший негустой черной бородкой, с запавшими, поблескивающими, как при болезненной горячке, глазами, он выглядел старше своих лет и в первое мгновение Одиссей даже не узнал его. Но лицо Игоря вдруг засветилось таким неимоверным счастьем, что Одиссей вмиг узнал своего крестника. Выражение лица Игоря в момент изменилось, напряжение спало, он усмехнулся одними устами, лишь слегка, и сказал:

— Одиссей, я возвращаюсь домой. Воевать. И просто в наш Край, даже если придется там умереть.

Они обнялись, и Одиссей почувствовал, как горячая волна тепла, смешанного с призабытой болью, охватила его, как навернулись на глаза слезы, как болью отозвалось все забытое и одновременно — пришло огромное облегчение, поскольку все время старался не думать об Игоре, которого не видел два года, и сейчас, когда шла война, а его не оказалось рядом, не хотелось вспоминать о нем, о его существовании, хотя с семьей Игоря Одиссей поддерживал близкие, родственные отношения, но об Игоре они не говорили уже давно, как об умершем или... просто отступнике.

Время от времени Игорь посылал родным посылки, они ему тоже. Поздравлял родителей и Одиссея с праздниками и днями рождения, но был уже отрезанным ломтем. Все знали — его нет, он где-то, а где-то — это или есть, или, действительно, нет.

— Знаю, что ты обо мне думал, я все знаю и все понимаю. И всегда понимал. Но это касалось меня лично, я должен пережить подобное, чтобы стать самим собой, полностью самим собой. Я никогда не планировал остаться там навсегда, не хватало лишь повода, внешнего толчка, чтобы сорваться оттуда, я хотел вернуться, ну, победителем, что ли, доказать тебе и родным, что выбрал свой путь правильно, пусть извилистый, пусть в чем-то ошибочный, но это мой путь, мои ошибки и мое настоящее возвращение на родину, к близким.

И к тебе…

Они сидели в отеле, в номере Одиссея. Игорю удалось устроится в тот же отель, и они просидели всю ночь, разговаривая, как в прежние времена, когда Игорь был еще мальчишкой, а Одиссей его крестным отцом, старшим другом, проводником по жизни.

Одиссей смотрел на Игоря, и его охватывало удивительное спокойствие, груз, лежавший на сердце на протяжении многих лет, сваливался, но отдохнуть от него было не просто, невозможно так вот сразу, и они выпили, помянув братьев, погибших за свободу родной земли, за будущую победу, за свой Край и просто за самих себя, таких, какими они есть.

Одиссей всматривался в Игоря, рассказывавшего что-то из своей непростой и далеко не утешительной, во многом, жизни с Лидой, и думал, как много Игорь утратил в себе самом! Он приобрел немало нового, совсем другого, того, о чем Одиссей не знал, но перемены в его личности были глубокие, на дне его души не было покоя, уверенности, которые он искал на Севере, не было ощущения жизненной победы и даже простого самоутверждения, было лишь чувство чего-то незаконченного, нереальности того, как жил, какого-то надлома или надрыва.

Лишь Одиссей, как ему думалось, мог прочесть сейчас это в душе Игоря, поскольку знал его с детства, воспитывал и учил, понимал его характер и привычки.

Игорь так и не нашел того, что искал. Оно было в ином — не в той женщине, не в заработанных деньгах и независимости от семьи и Одиссея, — все было в самом Игоре. Внутренне он не смог измениться, у него осталась неуверенность подростка, неспособность четко оценить себя, свои настроения, критически оценить собственные поступки и наклонности — лишь наметились, ему еще не дано было стать взрослой личностью, но это и не был полет подростка в неизведанное, откуда он вернулся обожженным и побитым, уже кое-что познав, убедившись в кое в чем, о чем говорили другие, но все еще со своим болезненным, неутоленным, не устоявшимся „я“.

Еще нужно было жить, учиться жить и победить себя окончательно. Одиссей вспоминал сейчас одну из последних норильских встреч, когда Игорь с Лидой пригласили его в ресторан.

Вскоре Одиссей должен был возвращаться домой.

У Лиды в ресторане стол был роскошный, все изысканное и высшего качества. Игорь расхваливал вина, коньяк, икру, красную рыбу, теперь он обращал тщательное внимание на свою одежду, хвастал перед Одиссеем костюмами и галстуками, приобретенными заграницей, в каких-то модных магазинах, — они с Лидой не раз ездили во всевозможные заграничные поездки, и она покупала Игорю все, чего душа пожелает, и перед кем же не покрасоваться очередным парижским галстуком, как не перед 0диссеем, чтобы тот оценил, чтобы видел, что Игорь не напрасно, что он...

Одиссей смотрел на них — странную, химерную и даже несколько смешную пару — красивого, высокого Игоря с чистым, вдохновленным в иные мгновения лицом, и на Лиду, приобретшую за год, пока Одиссей не видел ее, еще больше морщин, на ее руки, с особенной выразительностью выдававшие возраст, и думал: „Боже мой, он ее целует, спит с ней, доверяет во всем! Но это же не тот человек, это не его, это наваждение, какой-то дурман.

Все в Норильске знают, что Лида такая деловая и четкая, что многим мужчинам у нее бы поучиться — но она, однако, не остановится ни перед чем для достижения своей цели. Было известно, что она вышвырнула мужа из квартиры, когда решила развестись с ним, создав такую ситуацию, что тот вынужден был даже покинуть Норильск, перессорилась с собственной матерью, жившей тут же, в Норильске, ибо мама заняла сторону ее мужа, стараясь укротить настроения дочери.

Лида была настоящим северным дельцом, умела делать деньги, поддерживала связи с местными деловарами, все у нее схвачено, связи где хочешь и с кем хочешь — словом, огонь-баба.

Но не было в ней добра.

Может, потому она так и влюбилась в Игоря, несколько неуверенного в себе, открытого и доброго, но нечеткого и не утвердившегося, и убедила его, что лучше всех сможет помочь ему, поддержать, отдать ему все...

Она победила, думал тогда Одиссей, победила меня в Игоре, победила его самого в нем же, победила его семью и Край, все в нем сломала и победила.

Каким же он оказался слабым, как мало я смог его научить, как мало смог дать ему, если так просто и легко сильная женщина укротила его!

Подвыпивший Игорь шутил и смеялся, он хорошо себя чувствовал в их компании, а между тем Одиссей поймал на себе взгляд Лиды — триумфальный, победный, уверенный.

Это был взгляд человека, достигшего чего хотел, сломавши все преграды на своем пути, и теперь глядевшего на того, кто когда-то был для нее преградой, несколько свысока, с презрением внутри и победной усмешкой снаружи.

Тот взгляд Одиссей не забыл никогда, мысленно не раз возвращаясь к нему, ведь за ним стояло что-то значительно большее, чем он тогда мог осознать, что-то важное, не столько для Игоря, воспитанного Одиссеем, а прежде всего для самого Одиссея, его личности, его видения жизни и продвижения вперед.

Тогда Одиссей, осознав в конце концов свое поражение, разом ослабил напряжение внутри себя, ощущаемое им в начале вечера, и, словно смирившись с проигрышем, вдруг ощутил себя легко и расслабленно. Шутил с ними, охотно смеялся шуткам Игоря, делал Лиде комплименты, которые она воспринимала доволно настороженно. Но он ни на что не обращал внимания, все, наконец-то, стало понятным, все двигалось в одном направлении, не было смысла плыть против течения, пусть живут, как знают, дай им Бог, я сделал все, что мог.

Потом они поехали еще и на ночной кофе к ним домой, и Одиссей вернулся в общежитие под утро, спал до полудня, а на следующий день убрался прочь из Норильска, домой.

Одиссей любил ночь. Когда опускалась тишина, и в городе все стихало, особенно в горах, куда он часто уходил сам и бродил без цели или сидел где-то в сумерках, вслушиваясь в тишину, вглядываясь в небо, совсем как во время ночных полетов за штурвалом самолета, и думал. Он не столько активно думал, сколько отдавался полету свободной фантазии, нырял в поток мыслей, вырывавшихся из подсознания, и это приводило его к спокойствию и постижению истины, которой он еще не знал, но чуял, что она придет. Однажды придет.

И истина пришла неспешно и постепенно, но твердо и уверенно. Он спрашивал себя, зачем судьба уготовила ему такие жестокие испытания, почему ушла от него жена, отошел Игорь, почему, однажды, после всех усилий достичь добра и гармонии во взаимоотношениях, он, однако, остался одиноким, опустошенным и измученным жизнью, неспособным уже начинать что-то заново, с кем-то связывать свою жизнь, кому-то верить, кого-то любить.

Потом он вспоминал всех женщин, проливавших по нему слезы, влюблявшихся в него в годы его блистательной юности, и свое чувство победителя, перед которым прогибается земля и который был таким, каким есть, а вы как хотите — хотите любите его, хотите — нет, а он такой вот себе герой и всеобщий любимчик.

Тогда страсти тоже играли в нем, он утверждался через них, он думал, что владеет ими и целым миром, а на самом деле страсти владели им самим.

Как потом Игорем. Хотя и совсем по-иному.

Может, именно поэтому, с давних времен, во всех мировых религиях говорится, что страсти — зло, что цель и предназначение человека — усмирять их в себе, а не отдаваться на их волю. Может, поэтому люди шли, да и сейчас идут, в монастыри, убегая от мирских искушений, от мира страстей, чтобы посвятить себя целиком духовной жизни.

А не пойти ли и ему в монастырь, убежать от всего, забыться, отдаться молитвам и медитациям? Нет, конечно нет, хотя где-то именно тут тот смысл и кроется, где-то тут гнездится то, что уничтожает в подростке, с раскрытыми в мир глазами, его романтизм, его духовность, его стремление к высшему. И становится, романтический когда-то подросток, обыкновенным, заурядным, недалеким человеком. А у природы замысел на него, как и на многих других, был, может, самый лучший...

Его младший брат работал сельским учителем и как-то в компании, после вечеринки, обосновывал эту мысль:

— В школе, с детьми, ты живешь в мире, высшем, чем в обыденной взрослой жизни. Не смейтесь, вы просто никогда над этим не задумывались, но ведь ребенок — это начало, исток, почка, из него все еще может развиться, он верит старшему, ждет от мира добра, доброжелательности к себе и, преимущественно, сам готов на это же. Но мир взрослых приходит с отрицанием духовности, вот что! И в период полового созревания, на стыке с миром взрослых, уничтожается в ребенке тот инстинктивный зародыш духовности, выживают лишь одухотворенные единицы, но это уже о другом. В мире детей, несмотря на то, что они тоже разные и не все одинаково открыты добру, — гораздо больше добра и света, нежели у взрослых.

Беда лишь в том, думал потом Одиссей, что дети имеют привычку вырастать. Поэтому ждать от ребенка того, что тот обещает часто самой своей биологической сущностью, невозможно и не следует — потом наступает разочарование. Это — обычная трагедия слишком любящих родителей. И моя, сказал сам себе Одиссей, и моя, как отца моего сына Игоря.

Но Одиссей вернулся к душевному равновесию, когда усмирил себя, признался себе, когда понял, смирился и стал другим.

И когда к нему вернулся покой, он увидел Софию и полюбил ее. Это было совсем иное, чем прежде. Это было тихое и нежное чувство, поиск взаимопонимания, а не жажда юной страсти.

И София дала ему то, чего он больше всего хотел от жизни — ощущения потребности в нем, Одиссее, не как в средстве для лучшей жизни, для собственного спокойствия, для общественного положения. Она дала Одиссею уверенность в жизни — дыхание, бытие, веру и постоянство, которую может дать только женщина его народа, с его родовой традицией.

Пламя в Одиссее погасло, а огонь горел теперь спокойно и уверенно. Он был собой в себе, единый, целостный.

А у Игоря не было этого и близко. Но сейчас, возбужденный ночной выпивкой, тяжелыми вестями с родной земли, встречей с Одиссеем, скорым возвращением домой и на войну, Игорь так и светился изнутри, в нем пробуждалось к жизни что-то давно забытое, почти утраченное, но, пока еще, к счастью, живое.

И Одиссей понял, что он как и прежде любит своего сына, посланного ему Богом в трудную минуту, забранного иными силами и вновь возвращенного, возвращенного богом войны.

Игорь привез с собой все сбережения семи лет Севера. Он передал их для покупки еще одного дельтаплана.

Они привезли домой три дельтаплана и, понятно, на одном из них начал летать Игорь.

Одиссей организовал взлетную площадку для дельтапланеристов на горе, возле их селения, над обрывом.

Именно там, где много лет назад упал в пропасть Игорь, и откуда Одиссей спас его.

— Вспоминаешь это место? — спросил Одиссей, когда они впервые пришли туда по возвращении из Москвы.

Игорь лишь, молча, утвердительно кивнул головой. Лицо его даже не дрогнуло, но в глазах словно ударили маленькие молнии и спрятались в глубине зрачков.

Наверное, именно это более всего поражало сейчас в Игоре. В его глазах, с определенного времени, словно погасло пламя, они глядели внимательно, умно, осознанно, но одновременно несли в себе отблеск затаенной боли, глубокой внутренней раны, непоправимой утраты.

Он был намного спокойнее теперь, не такой импульсивный, горячий и порывистый, настроение его не менялось внезапно и вдруг, но в его спокойствии покоя не было, там словно затаилось внутреннее поражение, из которого он не видел выхода.

Еще раньше, во время своего второго приезда в Норильск, когда они сидели с Игорем и Лидой в ресторане, Одиссей заметил именно эти изменения в Игоре. В его глазах исчез жизненный блеск, огонь жизненной энергии, которой в Игоре в общем всегда хватало, которая, собственно, и привлекала к нему и женщин, и друзей, и родственников. Он стал другим, и Одиссею становилось от этого грустно.

Но потом он подумал — может, я несправедлив к нему, может, ему хорошо с этой зрелой женщиной и ему нужно именно это? Какое мое право судить его, выбирать за него его жизнь? Взрослые сами выбирают себе дорогу. Кто меня учил, кто мне подсказывал, как жить и что делать? Сам все решал, сам поступал, как умел. „Молодым был, а значит — жестоким“. Одиссей запомнил строчки одного киевского поэта, умершего очень молодым, но оставившего сборник чудесных стихов на украинском и русском языках.

Одиссей и сам был еще молодым, когда в Киеве Елена показала ему стихи этого поэта. Среди прочих Одиссею запомнились именно эти слова.

Молодость часто жестока по отношению к людям, ибо природный эгоизм не позволяет молодому человеку видеть широко, его жестокость — это утверждение своей биологической силы, которая, как кажется каждому юноше, останется с ним всегда.

Но однажды приходит время, когда он натыкается на неизбежное понимание того, что не все так вдруг и так просто у него выходит. Дальше, со временем, он привыкает к мысли, что многое из того, о чем мечталось и чего хотелось в ранней юности, вряд ли вообще осуществимо. А еще позже, придет ощущение и понимание того, как многое из ожидаемого, вообще никогда не сбудется и следует удовлетвориться тем, что удалось, и желать реальных целей, конкретного, близкого. И нетронутого, стабильного, постоянного.

Лишь со временем осознает человек — уверенность в том, что за спиной тебя не предадут, что тот, кому доверяешь, кого любишь, с тобой всегда и для тебя жизненная опора — самая важная, основополагающая ценность жизни, ибо все остальное меняется и проходит. Имея базу, тыл, место в душе для тех нескольких шагов назад, куда уверенно отступишь при любых бедах и неудачах — тогда ты счастлив, все можешь, поскольку можешь жить, воплощаешь полноту жизни, для которой, прежде всего, необходима точка опоры.

Антей, которого победил Геракл, был непобедим, пока касался земли, дающей ему силу. Родная земля, земля-мать, свой народ, свои люди, и дальше тот из своих, кто ближе всех. И тогда у тебя есть тыл и будущее, ведь у тебя было прошлое, тогда ты — острие летящей стрелы, в тебе уверенность и продолжение — оперенье стрелы дающее ей уверенность, что она летит в цель.

Может ли быть счастлив человек, внешне как бы удовлетворенный жизнью, но с потухшим взором, утративший первичную, главную связь с жизнью — с землей, породившей его, с кругом близких и родных? Стрела без оперенья не достигает цели, летит в никуда.

Такой человек бездумно утрачивает свой главный, природный, базовый инстинкт самозащиты, самосохранения. И тогда падает на дно пропасти, не заметив в кустах ее края. Потому что взрыв эмоций, бунтарское отрицание обязанностей и морали, настрой на сиюминутное удовлетворение лишает его этого базового инстинкта самосохранения.

Игорь падал в пропасть в свои тринадцать. Тогда его спас Одиссей.

Потом, через десять лет, в двадцать три, он снова упал в пропасть, но на этот раз, сам того желая.

Он остался жив, он существует, даже возвратился домой, воюет за свой край, рискуя жизнью. Но на самом деле, он завис в каком-то временном пространстве, он еще не вернулся домой окончательно, он еще где-то. И не там, и не тут.

Он повис на том дереве, не давшем ему упасть окончательно на дно и разбиться, и в то же время, он все еще не достиг спасительной тверди. Кто и как сможет его вытащить теперь? Хватит ли у Одиссея сил на это и найдет ли он способ? Он не знал.

И боялся за Игоря, проявлявшего все более отчаянное безрассудство во время своих полетов, каждый раз спускаясь все ниже для более точного попадания бомб по вражеским позициям.

Дельтапланерист вылетал поздней ночью, запуская небольшой моторчик, прыгал со скалы над пропастью и летел в море, направляя полет так, чтобы в наивысшей точке над морем оказаться на одной прямой с позициями вражеских войск. У него были: прибор ночного видения, фонарь и бомбы, прикрепленные на прочном брезентовом поясе вокруг бедер, а так же компас, нож, пистолет и небольшой коротковолновый передатчик, который он включал лишь при возвращении на базу.

Подлетая к вражеским позициям, дельтапланерист вручную сбрасывал бомбы, преимущественно в расположение военной техники, чтобы обезвредить ее, и опять поворачивал к морю. Затем, отлетев подальше от берега, включал мотор, набирал высоту и возвращался на свою базу, где к тому времени зажигались сигнальные огни, и только над своей территорией, включал фонарь и передатчик, согласовывая с базой свою посадку.

Все было непросто, но, на удивление, изобретение Одиссея срабатывало до сих пор почти безотказно. Дельтапланеристы пока еще все возвращались на базу без повреждений, а во вражеских войсках такие бомбежки вызывали растерянность и замешательство, так как ночной самолет им запеленговать не удавалось, и в то же время бомбы падали на них таки с воздуха.

Воевать было тяжко. Ведь до сих пор, невзирая на все притеснения со стороны иноязычной администрации, всей самоуверенности и верховенстве местных правителей, местное население долгое время жило рядом с представителями „старшего брата“, находясь в добрососедских и приятельских отношениях, и не взирая на некоторые национальные конфликты, никто и не думал, что дойдет до настоящей войны, в которой будет — око за око и зуб за зуб, где убитые с одной и с другой стороны вызовут желание мести, потребность убивать друг друга, как врагов.

В Городе вражеские гвардейцы уничтожили почти все, что было местным — научные институты, издательства, школы, библиотеки, государственный архив, музей истории национальной культуры. Пострадало и многое другое, являющееся украшением Апсны, то чем гордился Край, например, знаменитым обезьяньим питомником, научным ботаническим садом и прочими достопримечательностями.

Беженцы из Города рассказывали страшные истории, а число убитых с обеих сторон все возрастало.

Над территорией, удерживаемой местными войсками, остервенело метались каждый день вражеские военные вертолеты и самолеты.

База их была в Городе. Ее необходимо было уничтожить. Это могло облегчить возможность освобождения Города.

Погиб единственный местный военный летчик Олег Чамба, летавший на небольшом военном самолете, купленном для земляков патриотами из диаспоры.

Остались дельтапланеристы.

На эту операцию решили лететь вдвоем — Одиссей и Игорь.

Каждый раз, когда Игорь вылетал на операцию, Одиссея не оставляло чувство тревоги. Сердце щемило, пока не загоралась в небе маленькая звездочка фонаря Игоря и его голос не сообщал по рации: „Я тут. Иду на приземление“.

И лишь тогда, когда Игорь приземлялся и выбирался из дельтаплана, Одиссей, обнимая его, мог вздохнуть свободнее и потом упрекал себя за нервы.

Но так было с первого раза и всегда.

Несмотря на то, что летал Игорь удачно и задание всегда выполнял очень хорошо, Одиссей ощущал в нем что-то неустойчивое, хрупкое и трепещущее. Он словно мог сломаться в воздухе, его могли подвести нервы или какой-то перепад настроения. Этого в Игоре не мог предвидеть никто, кроме Одиссея, но ведь Одиссей знал его лучше других. Потому так боялся за него.

Перед вылетами дельтапланеристы спали днем, а вечером начинали готовиться к вылету.

Одиссей жил в таком режиме уже в течение года и потому ночью чувствовал себя привычно и уверенно, полон сил. Игорь тоже привык к ночной жизни за несколько месяцев по приезде на родину, также спал днем, привычно пробуждаясь поздно вечером.

Сегодня Одиссей проснулся засветло, раньше обычного. Спал плохо, что-то беспокоило его изнутри. Интуитивно ощущал: что-то не так, но что — не мог понять, и на всякий случай принялся проверять все, что брали с собой в полет. Поразмыслив, заменил короткий шнур, которым обычно пользовались альпинисты, на длинный для каждого из них. Внимательно проверил пробковые жилеты, которые должны были бы удержать их на воде, если б кого-то из них сбили. Проверил передатчики, компасы, буквально все. Все было в порядке, выверенное, точное. Но беспокойство не покидало его, и он сел над обрывом и смотрел в даль.

Именно тут он сидел не раз, вглядываясь в горизонт, когда приехал в селение после того, как от него ушла Валентина.

Именно отсюда вытащил Одиссей когда-то Игоря, лишь теперь посмев признаться себе, что тогда ему, Одиссею, было почти безразлично — будет он жить или нет. Сорвался бы со скалы — и быть по сему. Поэтому он ничего и не боялся, а главное — не боялся смерти, она была близко, но, почувствовав, что в нем нет страха, прошла стороной, оставила в покое его и Игоря. Сейчас Одиссей боялся.

Возможно, впервые за все время, включая и войну, он вдруг ощутил страх, которого давно не знал. Ведь с ним будет Игорь, а операция, которую им предстояло выполнить была едва ли не самая важная и сложная среди всех предыдущих.

На аэродроме, да еще в военное время, мощные прожектора. Дельтапланеристов могут как-то засечь и сбить, и им грозит гибель. Я то что, думал Одиссей, я свое прожил, у меня есть дети. Семья, конечно, будет страдать, но я уже состоялся, я существую, а Игоря нет еще, он только проект, хотя и уже взрослый мужчина, и он мой сын, я в ответе за него, за его жизнь, а сейчас с ним иду на такое опасное дело. Более того, я веду его в эту опасность, где он запросто может погибнуть.

Солнце садилось. Одиссей глядел на закатный горизонт, где море сливалось с небом, на котором не было ни единого облачка, и взгляд его тонул в голубовато-синем переливе цветов от светло голубого, нежного и чистого на самом краю неба, освещаемом раскаленной, уже до половины поглощенной морем тарелкой солнца, — до более темных оттенков синего в небе и такого же, лишь чуть темнее в солнечном свете, далекого моря, которое, с каждой минутой, от солнечного заката, приобретало все более темный, тяжелый цвет, кое-где вдали пепельный, затем темно синий и ближе к берегу почти черный.

Красота окружавшего мира всегда зачаровывала Одиссея и наполняла ощущением полета, вся его жизнь проходила возле моря и в воздухе. Там было светло и легко, даже в сумерках, там было чисто и прозрачно, больно щемящая чистота, как в душе ребенка, приносящего с рождением на землю глубинное знание об иных измерениях мира, о безмерности человеческой души и слиянии ее с небесным миром, о том, что исчезает и покрывается тиной со временем, и что человек так жаждет потом отыскать в иной, близкой ему душе, душе-двойнике, и в себе.

Нужно было бы пойти сегодня к Святилищу, подумал Одиссей. Нужно, но времени уже нет.

Они ходили с Игорем к Святилищу по его приезде. И молчали там. Постояли молча и пошли прочь.

Ничего им тогда не сказали боги их народа, ничего не родилось нового в их отношениях и во взгляде Игоря. Рано еще, подумал тогда Одиссей, он еще не готов, это придет позже, должно прийти, мы вернемся сюда, когда оба будем все знать, когда почувствуем, что можем прийти сюда для чего-то, зечем-то, потому, что нужно. А сейчас, это просто визит вежливости, уважение к предкам, знак внимания — не больше.

Сегодня он думал иначе, сегодня, когда тревога охватила его, ему хотелось бы исповедаться, поговорить с духами предков, но не судилось. Значит, еще не время, вздохнув решил он. На все свое время. Время разбрасывать камни и время собирать камни. Он не раз уже перечитывал Библию и знал — время жить и время умирать. На все свое время.

Мы разбрасываем. Не камни, а бомбы. Мы разбрасывали камни всю свою жизнь, сейчас наш народ продолжает разбрасывать свои камни. Когда же наступит время собирать их, и наступит ли? Придет ли то время, когда уже не будет войны, не будет опасности, смертей и зла, когда мы сможем просто жить. Просто жить, любить и быть любимыми. Наверное, это и есть счастье. Беда человека в том, что он всегда жаждет лучшего . А лучшее — враг хорошего. Как знать, что может быть лучше, нежели тот миг в котором ты живешь. А захочешь его изменить — потом может окажется, что все изменилось к худшему, и ты будешь жалеть о том мгновении, вспоминать его едва ли не всю жизнь и говорить — когда-то я был счастлив. А когда ты был счастлив, ты об этом и не догадывался. Может, это и есть счастье — жить, любить, верить, работать и не знать, что ты счастлив. Может, именно в отсутствии ощущения счастья оно и заключается?

— Как красиво! — сказал Игорь.

Одиссей оглянулся. Игорь стоял рядом и глядел туда же, куда и Одиссей.

— Как прекрасно на нашей земле, какие пейзажи, какое ощущение свободы, простора! Как чудесно здесь можно жить!

Десять лет тому назад Одиссей твердил это Игорю, но тот думал тогда иначе.

— Лишь, по возвращении, я понял, как сильно люблю нашу землю, как близка она мне! Только тут и нигде больше в мире!

Одиссей молчал.

Игорь пробуждался к живой жизни, как после тяжкого сна, но лишь наполовину, лишь частица говорила в нем своем, остальная часть его была еще как бы в тумане, в сумерках. Когда он проснется окончательно, то будет говорить об этом иначе. Или совсем не станет говорить, просто будет чувствовать. Но сейчас сказанное Игорем, теплом легло на душу Одиссея, и он вдруг ощутил облегчение и вздохнул, словно что-то свалилось с плеч.

Может, и выдержим, выживем. В конце-то концов, не впервые. Не так уж и плохо все у нас. Как-то да будет. Всегда как-то было и теперь как-то будет!

Он сказал это Игорю, и тот рассмеялся:

— Мысль глубокая. И главное — к месту. Давай собираться!

Солнце уже село, спускались сумерки. Впереди несколько часов сборов, потом отдых и в полночь — вперед.

Они летели в ночь, и небо над головой снова раскинуло свой волшебный темно-синий шатер с несчетными алмазами ярких и крупных звезд, и это, как всегда, наполняло Одиссея ощущением красоты и своей силы, а сейчас, в этот миг, — властелина и повелителя Неба.

Он вспомнил вдруг: „По небу в полночь ангел летел...“.

Недаром у него жена — актриса! Сколько он почерпнул у нее из литературы, искусства, о чем раньше лишь догадывался и боялся даже прикоснуться из-за неуверенности и незнания.

Два ангела, — подумал он сейчас. Летят по небу два ангела, и все тут. Ангелы с бомбами. Нет, не так... Ангелы смерти? Тоже не то — мы защищаемся, мы ни на кого не нападали. Ангелы мести, Божий глас, зов на Страшный Суд. Что-то вроде этого, мы — ангелы-воины, посланцы богов нашего народа защищать родную землю.

Он глянул на часы. Скоро час. В час надо включить передатчик и сказать Игорю одно слово — поворачиваем.

Он посмотрел в сторону другого ангела.

Игорь летел неподалеку, метрах в пятидесяти, и Одиссей на миг залюбовался силуэтом летящего человека в темном ночном небе.

Зазвонил будильник. Час.

Он включил передатчик. „Поворачиваем!“

— Есть, — откликнулся Игорь.

Странно было слышать его голос сейчас посреди неба. Одиссей всегда летал один. Они свернули и через двадцать минут выключили моторы, направляясь в сторону аэродрома.

Все мысли исчезли, сейчас все подчинялось одной идее — точный прилет, одновременная бомбардировка и одновременный отлет. У каждого был свой участок аэродрома — вертолеты, самолеты и склады горючего.

Два часа ночи. Они уже возле аэродрома. В приборе ночного видения силуэты на территории аэродрома проступали все отчетливей.

Одиссей шел на вертолеты, Игорь — на самолеты. Пятнадцать минут третьего. Вот она, его цель.

Одиссей описал круг, опускаясь ниже. Двадцать минут третьего. Он кинул одну бомбу, потом вторую, еще две — одну за другой.

Взрывы доносились одновременно в обеих концах аэродрома, Игорь бомбил стоянку самолетов.

Завыли сирены, возвещая тревогу. По небу забегали прожектора.

Теперь склады. Одиссей немного спланировал, снова сделал круг и кинул одну за одной две бомбы на склады горючего, они взорвались, но склад — нет. Не попал.

Стиснув зубы Одиссей пошел ниже. Оставались две бомбы. Вокруг пылал аэродром, его легко могли заметить. Он это понимал, но выбора не было.

Он бросил, старательно прицеливаясь, еще две бомбы и, повернувши в сторону моря, уже без бомб, с облегчением увидел, как взлетел в воздух склад.

Но он летел достаточно низко над аэродромом, слишком низко. И его поймал луч прожектора. Лишь на миг, но по нему сразу же ударили минометы, зенитки и „грады“, до сих пор палившие вслепую, так как радары не могли засечь участников воздушного налета.

Одиссей летел в море. Нужно было спешить, но включать мотор было преждевременно — это позволило бы радарам обнаружить его. И он летел, медленно планируя над морем, как вдруг что-то его ударило в ногу и в плечо, и сквозь боль он почувствовал, что пробито крыло дельтаплана.

Его ранило, он знал это, нужно было попробовать как-то перевязать ногу, плечо лишь зацепило, болело, но не очень, а нога ниже колена с каждой минутой болела все сильнее.

Лишь тогда он заметил, что пробит и бачок маленького двигателя. Бензин вытек. На поясе, правда, висела запасная фляга с бензином, но до базы этого не хватит.

Скоро он начнет снижаться к морю, подняться не сможет, мотор не работает. Итак, приближается конец.

Недоброе предчувствие перед вылетом — интуиция не подвела. Что ж, будь что будет. Эти мысли молниями пролетали в его голове.

Где Игорь, что с ним?

Со стороны второго ангела было тихо. Одиссей включил передатчик и сразу же услыхал голос Игоря:

— Что с тобой? Почему не включаешься? Почему ты так низко?

— У меня пробит мотор и крыло, я ранен. Попробую продержаться некоторое время на воде. Вышли за мной катер сразу по возвращении!

— Какой катер? Ты что?

— Ничего, Игорь. Лети на базу! Все, мне остается не более получаса. Прыгну в воду как можно ближе к нашему берегу...

— Включи фонарь, — сказал Игорь спокойно. — На секунду включи фонарь!

— Зачем? Это опасно!

— Включи фонарь и слушай сейчас меня, понятно?! Теперь я командую!

Одиссей включил фонарь, потом выключил, потом снова включил и выключил. Через несколько минут тень дельтаплана скользнула высоко над ним, потом, описав круг, — уже ниже.

— Я над тобой, — сказал Игорь. — Спускаю шнур. Лови и обвязывайся.

— Это безумие. Ты не вытянешь двоих!

— Не спорь! Скорее, вот шнур!

После нескольких неуклюжих усилий Одиссей таки ухватил конец шнура, легонько, чтоб рывком не сбить дельтаплан в воду. Шнур был длинный, и Одиссей обвязался им.

— Готово!

— Потихоньку отвязывайся от дельтаплана, чтоб он не сбил нас, когда будет падать.

В этом Одиссей знал толк.

Все было непросто, он был весь в крови и поту, голова кружилась, но шанс спастись все же был, и они должны его использовать.

В конце концов он высвободился из дельтаплана, с грустью и болью покидая любимую машину. Теперь он висел под Игорем на шнуре. Между ними было метров двадцать. Шнур больно перетягивал поясницу, но крепить узлы Одиссей умел, шнур не мог развязаться...

Все же лететь так Игорю неимоверно трудно, он не может ни планировать, ни набрать высоту даже с мотором.

Нужно было придумать что-то еще.

Одиссей начал подтягиваться по шнуру к Игорю. Преодолеть эти двадцать метров ему удалось за полчаса — подтягивался медленно, чтобы не сбить полет Игоря, и, наконец, дотянулся рукой до его пояса и ухватился за него — какое же это было счастье для его рук, изрезанных крепким шнуром. Но так они тоже не могли долго лететь.

Игорь понемногу стал подтягивать Одиссея к себе и, наконец, Одиссей обхватил его обеими руками за грудь, потом подтянул ноги и, превозмогая боль в ноге, зацепился за Игоря и ногами. Теперь Игорь, подтянув шнур, начал привязывать Одиссея к себе. Одиссей как мог, помогал ему.

Они были уже довольно далеко в море. Но довольно низко над морем. Игорь запустил моторчик, и они стали подниматься вверх и дальше в море, повернув в сторону своей базы.

Привязанный шнуром Игоря, Одиссей достал и свой и дополнительно, как смог, привязал себя к Игорю, обвивая ноги, туловище и плечи, пока в какой-то миг не убедился, что может уже не держаться за Игоря обеими руками поскольку привязан к нему достаточно прочно.

Лишь тогда почувствовал, что из груди Игоря на него льется что-то теплое и липкое и, содрогнувшись, спросил:

— Ты тоже ранен?

— Не более, чем ты, — прохрипел Игорь, — не мешай мне сейчас. Помолчи. Лучше зажмурь глаза и не смотри, и ни о чем не думай, только держись за меня, и все!

— Возьми бензин, — сказал Одиссей. Он отцепил флягу, едва не выронив ее из рук, передавая Игорю.

Передавая флягу, Одиссей встретил взгляд Игоря. Все было нереально, неимоверно, всю свою жизнь он был привязан к Игорю вот такими шнурами, удержавшими его все эти годы, не позволившими забыть, отказаться, отбросить.

Их взгляды встретились и в них было все. То, что за словами, за условиями существования и человеческим бытием, за жизнью и смертью, те другие измерения человеческой души не поддающиеся определению и анализу, они просто находятся за всем, что существует, и именно это из человеческой души и остается в вечности.

Он вернулся, пронеслось в сознании Одиссея, мой сын действительно вернулся домой, и Одиссей потерял сознание.

Одиссей очнулся лишь, когда начали развязывать и распутывать шнуры их товарищи на их горе, на базовой площадке.

Уже перевязанный, Одиссей сел и оглянулся, рядом на земле лежал Игорь, тоже перевязанный, и, казалось, спал.

— Что с ним? — встревожился Одиссей.

— Переутомление, потеря крови, упадок сил, — ему сделали укал, вот он и заснул. Ты, кстати, тоже спал как убитый. Глянь, уже давно утро.

Одиссей снова оглянулся. Стояло прекрасное, солнечное утро. Они добрались до своей горы, как и двенадцать лет назад.

Теперь Игорь вытащил его из пропасти, из лона смерти уже дышащей на него. Теперь они должны жить долго.

— Когда мы увидели, что лишь один дельтаплан возвращается, терялись в догадках, кто же из вас погиб. Тут такое творилось, ты себе не представляешь, — рассказывал ему Кесоу. — А как увидели вас обеих, ну, знаешь, такого чуда никто не ожидал. Игорь таки герой, не то слово.

Одиссей посмотрел на Игоря. Тот лежал с закрытыми глазами, с темной негустой бородкой на бледном лице, с черными бровями и усами, он был красив сейчас, действительно красив.

„Красивый у меня сын, — подумал Одиссей, — чудесный у меня сын, просто чудесный!“

Игорь открыл глаза, увидел Одиссея и улыбнулся.

— Мы живы и будем жить. Пойдем к Святилищу, Одиссей?

— Да, обязательно.

Глаза Игоря лучились сейчас прежней радостью жизни, они сияли чистым и глубоким блеском. Теперь он вернулся домой. Навсегда.

Тучи клубились и сгущались над головой, то и дело срывалась буря, и, хотя и стихала, идти было тяжело и тоскливо, так давно не появлялось солнце, его вроде бы вообще не существовало, и вера в выбранный путь, в себя, в будущее превращалась в догму, за которой разверзалась пустота.

Ангел опустился с неба среди ненастья, и я не сразу заметил его. Ангел был маленький и невзрачный, казался смешным существом, только глаза его светились дивным огнем, и я невольно засмотрелся на них, внезапно все вокруг озарилось светом — внезапной вспышкой, ветер утих, тучи стали расползаться, появились первые лучи солнца, ангел сказал, не отводя взгляда — хочу в тебя. Было так странно и непривычно, и прекрасно в своей простоте, и я распахнул объятья, он вошел в меня и растворился во мне, и солнце осветило все вокруг, радуга перекинулась многоцветной аркадой над моим путем, и я ступил под нее и почувствовал себя молодым и сильным, все еще впереди, я ничего не боюсь и завоюю все, что захочу. И так прошло сто лет.

Ангел, вероятно, устал быть во мне и решил выйти из меня. Удивившись, я распахнул объятия в ответ на его просьбу, и он радостно вылетел в поисках иного тела, иной души, иного. Всего иного.

Я остался опустошенный, постаревший и усталый, и земля содрогнулась, и тучи снова застлали небо, поднялся страшный ураган, а я все шел, одинокий, дальше и дальше своим путем долгие годы…

Второй ангел пришел ко мне во сне. Он прикоснулся и пробудил меня. Давно уж никто не дотрагивался до меня, и я вздрогнул, как от ожога, от его прикосновения, но он улыбнулся мне, и когда я проснулся окончательно и глянул на него — его взгляд пронзил меня насквозь. Я узнал взгляд ангела, он был иной, но похожий, и я раскрыл объятия, чтобы принять его в себя, но он отстранился настороженно, даже испуганно, отступил на шаг. Пристыженный, я сложил руки, и он подошел ближе, и дальше мы пошли вместе. Все снова светилось, цвели вокруг деревья и цветы, солнце сияло, словно никогда прежде не было дождя и непогоды, хотя я заметил, что не было радуги — мы легко шли вперед, преодолевая горы и долины, леса и реки. Так летели года, было их много, может, сто или меньше, и когда ангел сказал однажды, что сворачивает и идет другой дорогой, я ощутил, что умру, но дальше не могу больше идти один. Ангелы прекрасны, но неумолимы, и он сказал: неужели ты до сих пор так ничему и не научился? Подумай, может ты все же сможешь хоть как-то идти сам... Где же твоя сила?

Я не знал, где моя сила, я старел и хотел опоры, ангелы вечны, а мы — нет. И я через силу двинулся дальше, хотя знал уже — придется идти одному до конца.

Третий ангел встретился мне по дороге ненадолго, может, он был самый прекрасный и яркий из всех. И самый сильный. Он просто поднял меня в воздух, когда я посмотрел ему в глаза, и мы полетели вместе, я никогда раньше не летал, и это было прекрасно. Но недолго. Он исчез, пообещав вернуться как-то в трудную минуту, его утешительные слова были, вне сомнения, только словами, и добрые намерения не осуществились, у него была другая программа, и он исчез вдалеке, а я пошел дальше.

В конце концов я привык к своей судьбе и к своему одинокому пути. Я даже расправил плечи навстречу ветрам и грозам, я сбросил остатки одежды и мужественно двинулся вперед. Я был сейчас сильнее, чем раньше, не ожидая ничего, и не останавливаясь перед тем, что встречалось на моем пути.

Четвертый ангел прикинулся ребенком, плачущем на обочине, кинутым кем-то, и я присел возле него и прижал к себе, стараясь согреть, защищая от холодного ветра и дождя. Мои плечи задубели, кожа стала почти нечувствительной к боли и холоду, руки — тяжелыми и сильными, и дитя согрелось в моих объятиях, перестало плакать и уснуло, а я стерег его сон.

Когда дитя проснулось и глянуло на меня с чудесной улыбкой, у меня заболело сердце, и стало мне страшно. Я узнал этот взгляд, я знал, что он значит, с меня достаточно уже той помощи на дорогах, после чего я неожиданно оставался один. И я сказал: нет, все хорошо, но дальше я иду один.

Однако мне уже не удалось освободиться от цепких детских объятий, меня умоляли не бросать его посреди дороги в холоде и стуже, и я не смог отказать.

Я взял ребенка на плечи и так пошли мы дальше. И груз совсем не давил, дитя росло, у него прорезались крылья, и однажды ангел, усмехнувшись, поднял меня в небо, и так высоко, что я испугался, а он смело летел все выше и выше, наслаждаясь собственной силой и красотой, и моим страхом, и так миновало еще сто лет — годы моего беспредельного счастья.

Я даже привык к полетам. И когда снова пришла пора разойтись в разные стороны, я уже был готов к этому, хоть и казалось мне, что боль одиночества и непогоды на холодных трудных дорогах не долго уж мне терпеть — сил оставалось совсем мало.

Но я осознал наконец, что могу подняться в облака и сам, могу достичь небес и даже полететь, если только очень захочу… Все же постиг я у них науку незнания и чистой веры, забвения прошлого и ощущения неповторимости каждого дня, науку забвения, которая важнее самой памяти.

Звук крыльев четвертого ангела отозвался во мне, и я зажмурил глаза, напряг все силы и полетел — легко и просто высоко в небо, за облака — в чистоту и зрелость, в завершенность и точность, в безграничность, за предел, в безвременье, в то ничто и никуда, которым нет конца, в долгий сон, от которого проснусь только перед последним взрывом, когда окончится вселенная.

Париж, август 1994 г.

Киев, сентябрь 1998 г.