Ігри в які можна грати та заробляти крипту не вкладаючи власні кошти
Можешь майнити крипту навіть з телефону. Заходь швидше поки активація майнера безкоштовна
Українська дитяча література XVIII - XX століть. Хрестоматія - Частина II - Федотова С. О. 2017
Маша
Марко Вовчок Марія Олександрівна Вілінська (22.12.1833-10.08.1907)
Всі публікації щодо:
Вовчок Марко
Із збірки «Рассказы из русского быта»
I
Не родись ты пригож, а родись счастлив, говорят, и правду говорят истинную! Меня в молодости красавицею величали, а счастье-то мое какое! Ох, много я изведала на своем веку! Муж у меня был буйный, грозный. А вот сестра из себя невглядная была, и слабая такая, хилая, худенькая, да талан ей бог послал: муж в ней души не чаял, и деточки росли. Бывало, как приедет мой хмельной да разбушуется, выгонит меня - хоть на дворе мороз трещи, хоть дождь лей: ему нипочем, не пожалеет, - я пойду к сестриному окошечку, постою, погляжу... Сидит она с мужем, говорят себе любовно, тихо у них да согласно. Слава богу, подумаю, хоть сестре талан вышел! Бывало, и не зайду к ним, не покажусь, что их собою печалить! Ведь догадаются, с какой радости поздним вечером брожу.
И вот сестра-то моя, живучи и в приволье, и в любви, все чахла да чахла. Настанет весна, свежая травка пробивается, ручьи журчат, солнышко блещет - людям дышится вольнее, а она сляжет: грудь болит, кашель ее душит. Да все еще подержалась бы она, может, на свете, если бы не помер муж. Ездил за дровами в ненастье; приехал - захворал да на пятый день богу душу отдал. Схоронила его сестра, и сама красного лета не дождалась.
Перед смертью она и говорит мне: «Сестра! Вот я умираю, - будь же ты в моем дому хозяйка, моим детям мать. И им будет лучше, и тебе веселее; ведь и ты сиротеешь одинокою».
А я тогда уж вдовой была.
Распродала я кой-какие пожитки свои да и перешла к сестриным детям. После нее двое осталось: сынок и дочка. Сын по десятому году остался, дочка по четвертому. Добрые были деточки, спасибо им! Отроду мне виду косого не показали, слова грубого не слыхала от них, покоили меня, почитали. Взрастила я их, взлелеяла, и стали они мне что родные дети.
II
Брат и сестра, а не схожи были нравом, уж как не схожи. Федя был мальчик веселый, смирный, покорный, а Маша уж такая своеобычливая, такая быстрая, пытливая! Бывало, скажешь Феде: Федя, голубчик! Не делай того или другого, не ходи куды, не говори чего, - он покорится охотно, - не надо, так и не надо! И другим себе займется. А Маша допытываться станет: да отчего, да почему? И свои доводы у ней найдутся, да еще, случается, и меня-то, старуху, с толку собьет, что я виновата выйду, а она права. И ко всему-то Маша прислушивается, все замечает, все проведает: что ты ни спроси - все слышала, все знает да еще обсуждает своим умишком детским. Что это за душа у ней была зарная, живая, неукротимая! Что, бывало, задумала - уж сделает; захотела чему научиться - научится. Ну, вот хоть примерно сказать; пожелалось ей кружево плести. «Где тебе, Маша, - говорю ей, - ручонки-то у тебя какие?» А ей всего седьмой годок тогда пошел. Она все просит: покажите, научите! Я показала ей. Сидела моя девочка, почитай, что с неделю, путала-путала, просто не ела, не пила, пока не выучилась. Подходит, мне показывает, а глазенки-то так и сияют, так и бегают. Я беру усмехаючись, глянула - диву далася: ведь выплела кружево ровно, славно. И вот так-то во всем, бывало, своего добьется. А с виду тихая и не речистая.
Вот пошел Маше десятый годок. Случись мне с Федей в город поехать, того-другого припасти надо было; еду да и наказываю Маше: «Смотри, Маша, никуда не отлучись из дому; жди нас, гостинца привезем». Она обещалась. А слово у нее, даром что детское, верное, - я спокойно себе отъехала.
Пока мы огляделись, пока закупили, воротились домой поздним вечером; в избу вошли - Маша не встречает. Окликаем ее - тихо, нету. Подождали - все нету. Пошел Федя к соседям, спросил. А соседи рассказывают: «Маша ваша все сидела подле своей избы на завалинке, с нашими ребятишками играла; а тут барыня проходила деревней, остановилась, посмотрела и спрашивает у вашей Маши: «Что это ты так расшумелась? (А они тогда в коршуны играли). Свою барыню знаешь? Чья ты?» Маша оробела, что ли, не ответила, а барыня-то ее выбранила: «Дура растешь, не умеешь говорить!» Маша так и сгорела вся, и заплакала, а барыне жалко, верно, стало: «Поди сюда, дурочка, поди ко мне! - говорит. - Что смотришь исподлобья, поди поклонись барыне!» Да видит, что Маша не идет: «Подведите ее ко мне!» - приказывает ребятишкам. Маша как бросится бежать, и не догнали. После мы ее и не видали, не выходила на улицу. А барыня старосте говорила: «Что ты таких девчонок не посылаешь хоть в саду дорожки чистить? Ты посылай!»
Пришел Федя, рассказал мне; дрогнуло у меня сердце. «Где же это Маша делась?» - думаю. А Федя сам не свой: крепко он сестренку любил. Ждали мы, ждали, думали-думали да и пошли ее искать, всю деревню обошли, окликаем ее потихоньку - нет как нет! Идем уж домой огородами соседскими, конопляниками. Вдруг как бросится к нам Маша...
Схватили мы ее на руки, поцеловали крепко: слава богу, жива, нашлась!
III
- Пойдем домой, Маша! - говорю, не поминаю ей, что она напроказила, вижу - девочка перепугана.
- Дай я тебя на руках донесу, Маша! - говорит Федя, радостный такой. Маша все обнимала нас, а тут стала вырываться.
- Пойдем домой, Маша! Упирается: «Не пойду».
Мы ее уговаривать. «Не пойду, не пойду... меня барыня возьмет!. » Да давай прижиматься ко мне, проситься. «Не отдавайте меня ей! Спрячьте меня!»
- Не бойся, родненькая, не бойся! Это тебя постращали только. Кое-как уговорила ее, привела домой, успокоила да тогда уж и говорю ей:
- Маша, чего ты барыне-то не ответила? Нехорошо, дитятко! Так она и вспыхнула вся.
- Не маленькая ты, Маша, - все увещаю, - знаешь, чай, что барыне покориться надо; хоть она и сурово прикажет - слушаться надо.
- А если не послушаешься? - промолвила Маша.
- Тогда горя не оберешься, голубчик, - говорю. - Любо разве кару-то принимать? А Федя даже смутился, смотрит на сестру во все глаза.
- Убежать можно, - говорит Маша, - убежать далеко... Вот тростянские петось бежали.
- Ну, и поймали их, Маша... а которые на дороге померли!
- А пойманных-то в острог посадили, распинали всячески, - говорит Федя.
- Натерпелись они и стыда и горя, дитятко! Я говорю, а Маша все свое:
- Да чего за барыню все так стоят?
- Она барыня, - толкуем ей, - ей права даны; у ней казна есть... так уж ведется...
- Вот что! - сказала девочка. - А за нас-то кто ж стоит? Мы с Федей переглянулись: что это на нее нашло?
- Неразумная ты головка, дитятко! - говорю.
- Да кто ж за нас? - твердит.
- Сами мы за себя, да бог за нас! - отвечаю ей.
IV
С той поры только и речи у Маши, что про барыню. «И кто ей отдал нас? И как? И зачем? И когда? Барыня одна, - говорит, - а нас-то сколько? Пошли б себе от нее куда захотели, что она сделает?» Откуда у ней такие мысли брались, что в пору только старому человеку подумать! Отгонишь ее: «Полно тебе. Маша, молоть!» Она себе сядет, задумается, да иной раз, подпершись ручкой, так долгодолго сидит, думает...
Вдруг одним утром к нам староста на двор. Маша завидела его, побелела и отбежала в уголок. Вошел и кличет Машу на работу. «Иди, - говорит, - на барщину, красная девушка!» Шуткою хотел развеселить нас, что ли, - добрый был человек покойник, - да видит, что мы головы повесили, - и сам вздохнул.
- На меня не пеняйте, - молвил, - я сам человек подневольный!
- Иди, Маша, - говорю.
А на Маше лица нет. Крепко уцепилась за лавку ручонками.
- Не пойду, - шепчет, - не пойду!
Мы ее уговаривать, усовещивать: «Через тебя и нам достанется!» - а у нее одно слово ответное: «Не пойду!»
Что с ней сделаешь? И жалко ее укорять-то: девочка совсем потерялась. Мы отговорились: больна Маша.
Ведь доля-то наша такая, что порою поневоле слукавишь! - Горькая доля, скажу вам!
Надеялась я, что ласкою ее ублажу, и все тихонько уговаривала. Не слушается девочка!
Прошел год, другой, третий. Уж сколько мы хлопот, сколько горя набрались с этой Машей! Полоть ли огороды барские кличут, по ягоды ли господам посылают. «Не могу, - говорит Маша, - я больна!» А барыня ее помнила и все, бывало, спрашивает: «Отчего нет на работе Ивановой Машки? Больна? Чем это больна? Приведите, я посмотрю ее сама». И водили к ней Машу сколько раз. «Чем больна?» - «Все болит!» Барыня побранит, погрозит и прогонит ее. «Чтоб была завтра на работе! - прикажет. - Слышишь?» - «Слышу», - ответит Маша, а не пойдет и завтра. Стала барыня очень гневаться, и за нас с Федею принималась, что мы Маше потакаем.
А мы сами тому не рады, сами ее увещеваем - иди! Один раз грех, точно, был, что мы слукавили, сказали, что больна, - кто ж ее знал, что за это уцепится. Стоило только Маше поклониться, попроситься - барыня ее отпустила бы сама, да не такая была Маша наша. Она, бывало, и глаз-то на барыню не поднимет, и голос-то глухо звучит у ней; а ведь известен нрав барский: ты обмани - да поклонись низко, ты злой человек - да почтителен будь, просися, молися: ваша, мол, власть казнить и миловать - простите! - и все тебе простится; а чуть возмутился сердцем, слово горькое сорвалось — будь ты и правдив, и честен - милости над тобою не будет: ты грубиян! Барыня наша за добрую, за жалостливую слыла, а ведь как она Машу донимала! «Погодите, - бывало, на нас грозит, - я вас всех проучу!» Хоть она и не карала еще, да с такими посулками время невесело шло.
V
- Вот, Маша, - говорит Федя, - какая у тебя совесть-то! Нипочем тебе в глаза неправду говорить. Чем ты больна? Только бога гневишь! Я ведь вижу, как ты по вечерам танки-то водишь. До барыни, думаешь, не дойдет? Нехорошо, что ты нас под барский гнев подводишь!
Махнул Федя рукой да и замолчал. Маша вспыхнула, вздрогнула, а сказать ничего не сказала. Только с той поры она не идет на улицу. Ну, думаю, недолго она посидит - соскучится! Проходит неделя, проходит месяц - она все дома, - только, припавши к окошечку, смотрит, как другие гуляют. А у нас, в погожий вечер, на улице сберутся и девушки, и ребятишки сбегутся, - тут пойдут игры разные, беготня, песни, Иной раз подумаешь - тонко звенящими колокольчиками полна целая улица. Так и разливается веселый смех молодой, то писк слышен, то писк ребячий. Вышла молодуха унять озорников и все покрыла своим голосом, звонким, строгим. А Маша тоскливо прислушивается, отклик всякий, всякое слово ловит, а сама не замечает, как у нее слеза сбежит горючая. Жду-пожду, что вот она попросится, - нет, видно, не дождешься! Совестится, думаю, девочка, дай уж я выручу ее.
- Маша, - говорю, - чего не пойдешь, не погуляешь, дитятко? Поди-ка, развейся немножко.
Сама гляжу на нее: вот обрадуется! А она мне этак спокойно отвечает:
- Нет, - говорит, - я не пойду.
- Да что ты. Маша? Морочишь меня, что ли?
- Не пойду, - опять проговорила, а сама и бровью не шевельнет.
- На меня, что ли, сердишься? - спрашивает Федя. - Ты лучше позабудь, - просит ее, - барыня крепко меня донимала за тебя, так я упрекнул... Самому, видишь, горько стало. Не сердись. Маша, поди на улицу!
- Я, - отвечает, - Федя, не сердита, только ты не упрашивай меня понапрасну - не пойду. И не раз мы ее уговаривали, просили, - как просили-то!
- Не пойду!
VI
Не на шутку я стала тревожиться. Сидит она целый день задумавшись, и слова от нее не добьешься; худеть стала.
- Полечить ее надо, Федя, - говорю, - надо дерновской лекарке поклониться. А на Дерновке лекарка была умная, знающая. Как услыхала об этом Маша:
- Тетушка, - говорит, - милая, не лечите вы меня - не вылечите' Что ее слушать, думаю, и таки послала Федю на Дерновку. Привез лекарку; осмотрела она Машу.
- Недуг ее, видно, от тоски больше, - говорит. (Поглядела на всех на нас.) - Кажись, обижать ее у вас некому; на зазнобушку сердечную еще пора не пришла, - не с глазу ли? Расскажите-ка мне, что вы сами думаете?
- Не знаем, голубушка, - говорю. Побоялась признаться, что барский глаз сглазил...
- Эх, родные, уж вы не потаите, правду мне скажите, - я вас не выдам.
Так она добродушно это сказала, что я ей и призналась: так вот и так, на барыню я думаю.
- Бывает, родная, бывает, - промолвила старушка.
- С той поры неможешь, касатка? - у Маши спрашивает. А Маша не то усмехнулась, не то помрачилась:
- С той поры! - ответила.
Покачала головой лекарка, и еще пристальнее поглядела на Машу, и опять головой покачала. Умыла ее и травку какую-то дала. «Ты травку пей-таки, до восхода солнечного». Провожаю я старушку да и спрашиваю:
- Что, голубушка, чем утешишь меня?
- Да как бог даст! - говорит. - От девочки не добьешься ничего, словно она сама свой недуг-то голубит!
VII
Пристала я к Маше: пей да пей травку!
Скрепя сердце, пила она; ну, а помощи не было: изводится просто девочка - целую зиму мы с нею горевали. С весною, с теплом словно полегчало; цветней стала, в рост пошла. Дивно только мне, что все она будто сонная целый день ходит. Молчу пока, да замечаю. Там уж так пошло, что где она ни присядет, там сейчас и заснет. Беспокоилась я этим, да вижу, девочка все краше да краше, - может, думаю, это недуг выходит, и все молчу себе.
Вот одною ночью - звездно, тепло было - немоглось мне, и я не спала. И вижу, вскочила моя Маша, постояла, прислушалась - все тихо, - и выскользнула в дверь. Сердце у меня забилось... Жду, жду - долго ее нету... Не утерпела я, вышла. На дворе пусто, - где она? Да гляжу на огород, а по огороду что-то белое так и носится, так и вьется... Перепугалась я до смерти.
- Маша! Маша! - закричала.
Она как ахнет, и словно обмерла. Я к ней.
- Что ты тут делаешь?
Схватила ее за руку, привела в избу, Федю разбудила, лучину засветила, смотрю на нее, а она белая-белая стоит. Стали мы допрашивать, укорять; у ней слезы градом.
- Не воспрещайте, родные! Я ведь словно в неволе сижу! Тяжело мне! Часто не спится по ночам; я как выйду, погуляю - полегчает. Никто того не знает, не ведает - беды вам никакой не будет, а мне-то хоть ночью на свет божий поглядеть, хоть дохнуть вольно!..
Речь ее такая живая, торопливая, слезы сыплются.
- Бог с тобою. Маша! - говорю. - Жить бы тебе, как люди живут. Отбыла барщину да и не боишься ничего. А то вот по ночам бродишь, а днем показаться за зорота не смеешь.
- Не могу, - шепчет, - не могу! Вы хоть убейте меня - не хочу!
А Федя только приговаривает: «Быть беде!» Убеждать, уговаривать, - а она нас не словами, горючими слезами молит.
VIII
Ну, мы и не стали перечить: видим, ее не переупрямишь: страшно еще, чтоб чего над собою не сотворила - от нее все станется! И каждую ночь, бывало, гуляет она. Я нарочно подкрадусь, смотрю - то сядет она посидит, то станет, походит и дохнет так вольно, глубоко. Уж пускай мне господь простит за то, что я ее покрывала! Ведь как жалка она моему сердцу-то была!
Стали мы свыкаться с ее чудесами, со своим горем. Думали, надеялись, что в лета войдет - образумится. Года-то шли, уходили, а утешения нам не было.
На шестнадцатом году как расцвела Маша! Высокая, статная, белая, как кипень, уста алые, глаза ясные, брови дугой - красавица. И хороша, и молода, а как, бывало, мне на нее глядеть-то горько! Что за жизнь ее? Ни утехи, ни радости!
- Ох, Маша моя родная! - говорю ей. - Если б тебя господь от тоски твоей помиловал! Зажилось-то бы как весело! Замуж бы ты пошла...
- Что ж замужем-то! Одинаково! - отвечает.
- Не прогневи ты бога. Маша! Что это ты на себя накликаешь? Ты молись да надейся, бог счастье-талан пошлет.
- Какое счастье! - сказала да горько так усмехнулась.
- Ах, Маша! - говорю. - Да я вот целый век горевала, а все людскому счастью верю, а ты еще недавно из пеленок вышла: тебе ли решать, моя желанная! Есть счастье!
- Есть, - перебила, - да не про нашу честь! И опять усмехается.
- В божьей воле, дитятко! Вот твоя мать покойница нешто не была счастлива?
- То она, - говорит, - а то я...
Слушая такие речи, и Федя стал задумываться, пригорюнился.
IX
В ту пору барыня как-то запомнила про Машу - или уж ей самой надоело ее мучить, - нам жилось поспокойнее. Изредка зайдет кто из соседей или с деревне девушка к Маше забежит проведать ее, и дивуются все, что болеет Маша, а цветет, как маков цвет.
И стали ходить по селу слухи разные: одни говорят, что притворяется Маша, работать господам ленива, а другие - что тут замешалась недобрая сила. Ох, не раз и мне самой приходило это в голову: только молюсь, бывало, заступнице - заступи!
Плачу я, бывало.
- Вот, Маша, что люди про тебя говорят! Она молчит, словно не к ней речь.
- Что ж, дитятко? Тебе, кажись, все нипочем?
- Тетушка! - промолвила. - Есть у меня, может, кручина потяжелей! А какая, не сказала.
А по деревне ропот: «Мы весь век свой на барщине; уж наши косточки болят, у нас дети калечатся, - некому приглядеть - и старый и малый на работе, а вот Марья дома нежится - что ж мудреного, что краше ее на деревне нету! Белоручки-то всегда пригожи!» (А Маша хоть тосковала, а свежая и пышная такая была.) И кричат: «Что это за болезнь такая, что не сушит, а красит?»
И до барыни этот ропот дошел.
Есть ведь такие люди на свете, что как только им жутко приходится, они и другого под беду норовят: словно им от чужого горя легче станет.
Барыня опять вскинулась на Машу, послала за нею: «Явись сейчас!» - «Не могу, - говорит Маша, - я больна!» Велела Машу силою вести. Повели ее. Барыня ее встречает, - бранит, корит, сама ей серп в руки дает да глазами на нее сверкает: «Выжни мне траву в цветнике! - и стала над нею. - Жни!» Маша как взмахнула серпом, прямо себе по руке угодила; кровь брызнула, барыня вскрикнула, испугалась: «Ведите ее, ведите домой скорей! Нате платочек - руку перевяжите!».
Привели Машу - господи, сумрачная какая! Сорвала с руки барский платочек и далеко от себя отбросила.
- Маша! - говорит ей Федя. - Не след тебе барыню так гневить... Если б это трущовская, ведь давно со света сжила бы!
Маша ничего на братнины слова, только у ней ярче глаза блестят.
- Сердита на тебя, - уговаривает все Федя, - а платочек свой дала, примочку сейчас прислала - пожалела тебя...
- Да, - промолвила Маша, - пожалела! Они, Федя, господа-то твои добрые, что и говорить, - они в головку целуют да мозжок достают!
Вздрогнули мы, услыхавши слова такие.
X
Вижу я, Федя себе затосковал крепко: где ласковость прежняя, добродушие веселое! Ходит угрюмый: все ему не по нраву, все не по нем; от работы отбился.
- Что, Федя? Что, голубчик? - спрашиваю.
- Да что, тетушка, тоска меня одолевает; просто свет белый не мил!
- Чего тоскуешь-то, Федя? Тебе ли тосковать? Ты ли не молод, не пригож?
- Правду, тетушка, Маша говорит: горемычное наше житье!
- Что ж, Федя, слезами моря не наполнить!
- Да и слез-то не уймешь, - ответил.
Думала я, думала, чем бы горю помочь, да и надумала.
- Федя, - говорю, - пора тебе жениться, давно пора, дружочек. Коли тебе свои девушки не по сердцу, поехал бы ты на Дерновку, поглядел - там невесты славные!
- Дерновские все вольные, - отозвалась Маша.
- Что ж, что вольные? - говорю, - Разве вольные не выходят за барских? Лишь бы только им жених наш приглянулся.
- Если б я вольная была, — заговорила Маша, а сама так и задрожала, — я б, - говорит, - лучше на плаху головою!..
- Уж очень ты барских-то обижаешь, Маша! - проговорил Федя и и лице изменился. - Они тоже ведь люди божий, только что бессчастные!
Да и вышел с тем словом.
- Маша, - говорю, - дитятко, что ты ему все в уши жужжишь, - запечалила ты его...
- Есть у Феди свои глаза, свои уши, тетушка; сам он свою беду узнает. А ты-то, тетушка, будто не плачешься на свою судьбу? Сладко тебе живется, что ли?
- Эх, дитятко! Поплакала, погоревала я на своем веку - будет с меня! Я уж ни за чем не гонюсь, стара уж я, немощна - мне б только уголок теплый да хлеба кусок, - и довольна я! Не сокрушайся, - говорю, - моя желанная, что пособишь- то? Разве что веку своего не доживешь!
- Да хоть и умру, - промолвила. - Что тут-то мне, на свете-то? Тоскливо так поглядела и руки заломила.
Поди, сговори с нею! Ты ее развеселить хочешь, а она тебя скорей запечалит.
XI
А Федя все сумрачней да угрюмей, а Маша точно и взаправду начала прихварывать, - на глазах у меня тает; слегла. Один раз я сижу подле нее - она задумалась крепко, - вдруг входит Федя бодро так, весело: «Здравствуйте!» - говорит. Я-то обрадовалась: «Здравствуй, здравствуй, голубчик!» Маша только взглянула - чего, мол, веселье такое?
- Маша! - говорит Федя. - Ты умирать собиралась, молода еще, видно, ты умирать-то! Сам посмеивается. Маша молчит.
- Да ты очнись, сестрица, да прислушайся! Я тебе весточку принес.
- Бог с тобой и с весточкой! - ответила. - Ты себе веселись, Федя, и мне покой дай.
- Какая весточка, Федя, скажи мне? - спрашиваю.
- Услышишь, тетушка милая! - и обнял меня крепко крепко и поцеловал. - Очнись, Маша! - за руку Машу схватил и приподнял ее. - Барыня объявила нам: кто хочет откупаться на волю - откупайся, очень дешево отпущу... Молодой барин, слышно, в карты проигрался, так деньги ей до зарезу надобны. Дядя Матвей порешил, что не то пожитки, руку свою правую продам, да откуплюсь. Порешил: на завод наймусь, - не то что службу там всякую отбывать, - камни буду на себе возить... И все согласны, что ему откупиться следует: семья у него - всего жена да мальчишка, как-нибудь биться можно...
Рассказывает Федя, а мы слушаем... Я хочу что-то сказать, да слова не приберу... Вдруг Маша как вскрикнет, как бросится брату в ноги! Целует и слезами обливает, дрожит вся, голос у ней обрывается...
- Откупи меня, родной, откупи! Милый мой, откупи меня! Господи! Помоги же нам, помоги! Федя уж и сам рекою разливается, а у меня сердце покатилось - стою, смотрю на них.
- Погоди ж, Маша, - проговорил Федя, - дай опомниться-то! Обсудить, обдумать надо хорошенько!
- Не надо, Федя! Откупайся скорей... скорей, братец милый!
- Помехи еще есть. Маша, - я вступилася, - придется продать, почитай, последнее. Как, чем кормиться-то будем?
- Я буду работать, братец! Безустанно буду работать! Я выпрошу, выплачу у людей! Я закабалюсь куда хочешь, только выкупи ты меня! Родной мой, выкупи! Я ведь изныла вся! Я дня веселого, сна спокойного не знала! Пожалей ты моей юности! Я ведь не живу - я томлюсь! Ох, выкупи тдедя, выкупи! Иди, иди к ней...
Одевает его, торопит, сама молит-рыдает! Я и не опомнилась, как она его выпроводила. Сама по избе ходит, руки ломает. И мое сердце трепещет, словно в молодости, - вот что затевается! Трудно мне было сообразиться, еще труднее успокоиться...
Ждем мы Федю, ждем, не дождемся! Как завидела его Маша, - заплакала, зарыдала, а он нам еще издали кричит: «Слава богу!» Маша так и упала на лавку... Долго, долго еще плакала... Мы унимать.
- Пускай поплачу, - говорит, - не тревожьтесь: сладко мне и любо, словно я на свет божий нарождаюсь! Теперь мне работу давайте! Я здорова... Я сильная какая, если б вы знали!
XII
Вот и откупились мы. Избу, все спродали. Жалко мне было покидать, и Феде сгрустнулось: садил, растил - все прощай! Только Маша веселая и бодрая - слезки она не выронила. Какое! Словно она из живой воды вышла - в глазах блеск, на лице румянец; кажется, что каждая жилка радостью дрожит... Дело так и кипит у нее... «Отдохни, Маша!» - «Отдыхать? Я работать хочу!» - и засмеется весело. Тогда я впервые узнала, что за смех у нее звонкий! То Маша белоручкой слыла, а теперь Машу первой рукодельницей, первой работницей величают. И женихи к нам толпой...
А барыня-то гневалась - боже мой! Соседи смеются: «Холопка глупая вас отуманила! Она нарочно больною притворилась. Ведь вы, небось, даром почти ее отпустили?» Барыня и вправду Машей не дорожилась.
Поселились мы в избушке ветхой, в городе, да трудиться стали. Бог нам помог, мы и новую избу срубили. Федя женился. Маша замуж пошла. Свекровь в ней души не слышат. «Она меня, словно дочь родная, утешает - что это за веселая! Что за работящая!» Больна с той поры не бывала.
Федю тоже бог благословил: живет с женою согласно, и я при них живу, детушек нянчу. Два сынишка у него, такие живчики...
